A small part of mankind had the courage to try to make man into. . . man. Well, the experiment was not successful.
Мадам Савуре - чей супруг был владельцем школы на улице Клеф, имеющей определенное влияние – была ужасно обеспокоена в 1793 г.
Незнакомец, то есть незнакомец для всего квартала, недавно переехал проживать в соседнем доме, и его популярность быстро возросла. Его имя было Франсуа Анрио. Это был маленький человечек с чисто выбритым румяным лицом, с мигающими веками и покатым лбом. Нервная болезнь заставляла его лицо время от времени подергиваться; его голос был обычно низким и хриплым, но мог греметь, когда этого требовал случай.[1]
читать дальшеХотя никто не знал, откуда он приехал, было известно, что он перепробовал некоторое количество профессий. Он был хористом и даже церковным сторожем; затем слугой при поверенном при Парламенте - мсье Форме, улица l'Observance рядом с клубом Кордельеров. Некоторые утверждали, что знали его, когда он держал бар; впоследствии он толкал тачку с трикотажными изделиями с ярмарки на ярмарку.[2]
Также говорили, что он осудил свою мать [3], по этой причине льстецы называли его Брутом, что было высочайшей из возможных похвал в те дни.
Мадам Сабуре все больше беспокоилась из-за своего жильца, потому что Анрио- который стал очень занят в секции – выдвигал некоторые предложения, которые ее совершенно не устраивали. Одна идея, о которой он надоедливо твердил, была: обложить налогом богатых, призывать их, держа счет в одной руке и пистолет в другой. Бывший владелец бара решил, кроме того, очистить секцию от любых эмблем аристократии, и так как фасад академии Савуре был украшен рядом бюстов античных богов и знаменитых римлян, он однажды ночью вторгся в здание, во главе шайки своих товарищей, и они стали уносить эти антиреволюционные изображения. Несколько дней спустя ему пришла в голову фантазия заставить мадам Савуре позволить ее ученикам обедать на улице.
Братские трапезы были весьма модны в те дни - изобретение, которым мы обязаны Прюдому. - "Должен быть ", - пишет он, -"на каждой улице накрытый стол, за которым все граждане могут сидеть по-братски. Каждый должен принести, если может, свое блюдо и с тем кто ничего не приготовил поделится сосед. Вся еда должна быть перемешана, так что каждый будет есть не свою еду, а еду соседа.
Проект казался совершенным - хотя, возможно, не для мадам Савуре, которая, так как она жила в бедном квартале, должна была бы снабжать едой и посудой всех обитателей улицы. Сама еда не слишком ее беспокоила, но ее волновало мрачное предчувствие, что некоторые из граждан, ее братьев, могут также захотеть разделить с ней ее серебряную тарелку. Но она вышла из затруднения как изобретательная домохозяйка. В назначенный час расстилалась скатерть и каждый из гостей обнаруживал перед собой кусок хлеба, четвертушку сыра и артишок - все эти продукты могли быть съедены без помощи вилок и ложек.
Анрио казался удовлетворенным, а он был человеком, с которым было бы хорошо поддерживать хорошие отношения, поскольку он стал идолом прачек квартала, чье влияние доставило ему звание капитана в кампании (?) секции.
Все эти пустяковые подробности, однако – только следование традиции, поскольку не существует документов, чтобы подтвердить их. После терпеливого исследования я не верю, что возможно будет узнать что-нибудь подлинное о ранней жизни Анрио. В архивах Нантера, его родного города, я нашел свидетельство о его крещении, которое датировано 3 декабря 1759 г. Он был сыном Эдме Анрио и Маргариты Давуан, которые оба жили в доме бывшего казначея Франции и парижского буржуа, у которого они были – возможно- слугами. Крестным отцом ребенка был сеньор Франсуа Койпель; крестную мать звали Мари Мюрат.
16 ноября 1787 г., Франсуа Анрио потерял своего отца – человека 72 лет – родившегося в Сормери в Бургундии в семье чернорабочих. Я не знаю когда Маргарита Давуан, (которая была родом из того же города, что и ее супруг), умерла, ни какие обстоятельства побудили эту достойную чету поселиться в Нантере
У Анрио была старшая сестра, Мария Сесиль, родившаяся в 1753 г. в Сормери, она вышла замуж за хозяина токарной мастерской по фамилии Ласу, проживавшего в Париже у рынка Кенз-Вен. Она развелась во II году. Такова была семья. За исключением этой, сухой, но точной информации, я не смог найти ни следа где-либо чего бы то ни было, касающегося юности Анрио. Он внезапно вошел в историю в конце мая 1793 г. и одним прыжком достиг вершины. Может быть отмечено, что во время своего изумительного возвышения он не был, как говорилось, беден и в нужде. Кроме маленькой съемной квартиры на улице Клеф у него было жилье на улице Баттуар инвентарная опись которой включает в себя мебель, которая, хоть и будучи необычной, была удобна: тростниковые стулья и кушетки, покрытые малиновым дамастом; 47 гравюр, застекленных, в красных рамках, «представляющие различные революционные сюжеты, полное собрание трудов Руссо; три рубашки, синий носовой платок, пара нитяных чулок и великолепный секретер из красного дерева, украшенный латунью.
Анрио также владел другой меблировкой в квартире, которую он снимал на улице Сен-Жозеф.
Парижане были вслепую вовлечены во многие восстания, но меньше всего они поняли в том из них, которое произошло 2 июня 1793 г. В этот день – под давлением вооруженных людей – Конвент принес в жертву парижской Коммуне двадцать девять своих мудрейших, самых красноречивых и больше всех подвергающихся поношениям своих членов; но можно с уверенностью утверждать, что ни один из 80 тысяч статистов, которые в этот день помогали устрашить Собрание, не понимал что-либо в этой интриге.
Даже самые проницательные люди напрасно ломали себе голову. «Что все это значит? Кто дергает за веревочки? Чего они хотят?», - простодушно спрашивал бывший министром Гара. «Большее число парижан очень хочет знать, что им следует делать», - сказала мадам Ролан. Горожане слушались звука барабана или набата, собирались вокруг флагов, которые были установлены перед дверью каждого командира, выстраивались, выступали вперед с левой ноги и решительно маршировали, не зная куда и зачем. 31 мая батальон секции Обсерватории, думал, что будет принимать участие в генеральном смотре Национальной гвардии; батальон секции Рынка верил, что целью было добиться новых цен на еду и «уничтожить навсегда гидру законов о налогах».
Ошибки закончились общими объятиями, разбиванием бочек с вином, процессии при свете факелов, планы подстрекающих к борьбе были сорваны благодаря искренности и добродушию парижан.
Однако было мало смешного 2 июня. Погода была великолепная, мастерские были закрыты и целые семьи сидели в дверях с раннего утра " чтобы посмотреть, как проходит мятеж"
Восемьдесят тысяч человек столпились вокруг Конвента; Карузель(??), причалы, сад Тюильри, площадь Революции и мосты ощетинились штыками. Здесь были национальные гвардейцы из Сен-Жермена, Мелена и Курбевуа; здесь были три тысячи артиллеристов и шестьдесят три пушки и горны, чтобы делать раскаленные до красна ядра горели у входа в Елисейские поля. Здесь также были отряды из Марселя и немецкого легиона Розенталя, но все одинаково игнорировали то, что их привели сюда внушить благоговейный страх Конвенту, но единодушно утверждали, что пришли защищать его.
В Собрании волнение было велико. Уступят ли они силе штыков и декретируют арест умеренных своих членов? Кто командовал революционной армией? Никто не знал. Кто имел наглость собрать ее вокруг Конвента? Никто не мог сказать. Возможно, здесь было некоторое недоразумение, и была надежда, что все люди под ружьем разойдутся по слову их представителей. Депутаты молча спускались со своих скамей и с обнаженными головами, торжественно перешли по вестибюлям Тюильри. Процессия показалась под великим портиком, впереди выступал президент, Эро де Сешель, изящный, с хорошей фигурой, который один был с покрытой головой «в знак траура». Во внутреннем дворе под ярким солнцем сияли мушкеты, пушки и униформы; здесь царила тревожная тишина, многие сердца забились чаще, при виде этого устрашающего зрелища. Собрание, при имени которого дрожала вся Европа, двинулось, сбитое с толку, к плотным рядам войск. Многие думали об утре 10 августа, когда, из того же дворца печально вышел король, принять свой последний смотр.
Эро де Сешель медленно склонился вправо к штабу. Он остановился в нескольких шагах от разряженного генерала, который со своего коня невозмутимо смотрел на него. Повисла мучительная пауза. Президент, не обнажая голову, прочел декрет, приказывающий вооруженным войскам разойтись. Офицер штаба усмехнулся. Эро примиряющим тоном спросил: «Чего хочет народ? Конвент желает лишь его счастья» .Затем офицер вытащил саблю и, убедившись, что шляпа надета плотно, заставил свою лошадь встать на дыбы и, голосом, который мог быть услышан в Лувре, «ревом, который заставит замолчать город, скомандовал: «Канониры! К оружию!».
Солдаты послушались, кто-то схватил Эро за руку и потянул его прочь, члены Конвента поспешно вернулись в вестибюль, стараясь, как могли, соблюдать видимость процессии, ужасаясь и стеная. Один из них –Лакруа – рыдал от унижения.
Все, повернувшись к войскам и указывая на неизвестного генерала, спрашивая: «Кто он?». Маленький, гладко выбритый, опрятный, румяный, с мигающими глазами был никому неизвестен. Когда они вернулись в зал собрания, один из секретарей прочел список двадцати девяти депутатов, объявленных вне закона и со склоненными головами Конвент принял большинством голосов декрет и провозгласили смерть самым известным своим членам – Верньо, Барбару, Бюзо, Луве и других, принадлежащих к благородной Жиронде, которая была рождена для славы в тот же день, что и Свобода. Говорили, что пока депутаты слушали, в глубокой печали, чтение декрета об объявлении вне закона, генерал, покоривший Конвент своей воле, имел смелость зайти в буфет Собрания и приказал подать стакан вина. Многие затем впервые узнали его имя – это был Анрио, который два дня до того был простым капитаном и которого Коммуна назначила генералом, командующим Парижской армией. Как только он уверился в победе, Анрио спокойно покинул дворец, сел на свою лошадь и уехал во главе своих солдат, которые били в барабаны и возвращались в соответствующие секции. На улице Клеф прачки и кожевники громко аплодировали «генералу». Никто не предполагал – даже он сам – что этот шут совершил самую грозную революцию и нанес свободе удар, который заставил Францию вечно плакать
Месяц спустя Анрио получает свой внеочередной чин бригадного генерала, подписанный военным министром. Поскольку документ любопытен, мы даем точную копию с него:
Подробности службы- Гражданину Анрио, родившемуся...Кампании, сражения, раны - прочерк.
Ничего больше. Два месяца спустя - 19 сентября - Анрио был назначен дивизионным генералом. Документы о его новом чине не более подробны, но в столбце "Подробности службы" мы находим "Бригадный генерал с 3 июля"
Эта бумага также возглагала на него, как это представляется из документов, хранящихся в архиве военного министерства, не только командование всей парижской гвардией, но также и 17-й военной дивизией. Следовательно, Анрио имел в своем распоряжении большую армию, возможно, сто тридцать тысяч человек, и этот подхалим с улицы Клеф был, вероятно, самым могущественной особой во Франции.
К счастью, он этого не осознавал и его внезапное возвышение, казалось, не вскружило ему голову.
Он поселился в Отель-де-Виль в апартаментах, окна которых выходили на улицу Мартруа за Arcade Сен-Жан и жил там как представитель богемы, не думая о том, чтобы поселиться где-нибудь постоянно. Единственными его предметами роскоши были часы на мраморной подставке и три гипсовых бюста, изображающих Руссо, Брута и Марата.
Его гардероб был скромен – он не владел ничем, кроме необходимого нижнего белья, генеральского мундира, с воротником вышитый золотым галуном, двух пар желтых кашемировых штанов и муаровой серебряной куртки, предположительно сувенир из тех дней, когда он владел баром. У него была пара высоких сапог с отворотами, некоторое число тарелок и блюд, коричневых глиняных или белых с красными цветами – посуда патриота и спартанца. Для развлечения был только один предмет, охотничий рог.
Из Отель де-Виль он ставил число на "приказах дня" к войскам - приказы, которые были бережно копируемы и заносимы в книгу, теперь хранящуюся в Национальных Архивах. Они необычайно упрощены, чтобы подходить к интеллекту лиц, к которым они адресованы. Они распространяют дух напыщенности и ироикомической сентиментальности, которая должна вытягивать слезы и возбуждать трепет энтузиазма среди рыночных грузчиков Рынка и дубильщиков улицы Копо. Анрио рекомендовал своим людям иметь грандиозную гордость республиканцев. "Мои собратья по оружию", - писал он, - "всегда будьте совершенны и бдительны".
Он был наименее военизированным из всех генералов "никогда не говорите о вооруженных силах, в них слишком много черт деспотизма. Я знаю, что они необходимы, но их число должно быть очень небольшим. Его взгляды относительно общества не были, однако, очень либеральными. «Мои товарищи! Продолжайте арестовывать! Те, кому это не нравится, могут уехать и жить где им нравится. Его общепризнанная цель – избавить своих братьев по оружию от всей тяжелой и монотонной работы.
«Служба исполняется так хорошо, что я уже запретил три поста (????), благодаря активному наблюдению я преуспел в облегчении обязанностей моих братьев по оружию. Мы должны хорошо понимать друг друга, давайте все работать вместе; общественные дела будут совершаться беспрепятственно и наши враги будут признать нас такими, какие мы есть. Пусть они накапливают безмерные богатства, пусть они строят дома и дворцы, это мало что значит для нас. Нам, республиканцам, не нужно иного приюта кроме лачуги и других богатств, кроме добрых нравов, добродетелей и любви к нашей стране»
Те, кому эти награды кажутся несколько фантастическими, получат что-нибудь еще и таким образом все будут удовлетворены.
«Я очень рад сообщить моим братьям по оружию, что назначение на все должности находится в распоряжении правительства, теперешнее правительство может назначить любого человека на любое место. Оно разыскивает добродетельных людей даже на чердаках, оно говорит беднякам и санкюлотам: «Приди, займи это место, родина зовет тебя, служи ей и люби ее; она мать для вас всех». Некоторые из этих объявлений демонстрируют простоту, граничащую с величием.
«Мои братья по оружию жалуются, что не у всех из них есть ружья. Это не моя вина. Мне бы хотелось видеть их вооруженных одинаково; но пика – прекрасное оружие против невооруженного».
И другое.
«Прошлым вечером вспыхнул пожар на Grands Augustins. Граждане, магистраты, вооруженные силы, все сразу же оказались на месте. Все трудились, и огонь был потушен в очень короткий срок. При старом порядке пожар продолжался бы несколько дней, при режиме свободных людей он длился не более часа. Какая разница!»
Анрио понимал свою аудиторию[4]: в его красноречии есть что-то от его профессионального жаргона былых дней, когда он шел от ярмарки к ярмарке и продавал чулки крестьянам. Это то, что нравилось рабочим классам пригородов, для которых изысканный язык был мертвой буквой и которые никогда не слышали такого доступного оратора[5].Поэтому он был обожаем санкюлотами, а здесь предоставляется хорошая возможность отметить очень странную ошибку, обычно совершаемую относительно происхождения и значения этого исторического выражения
Санкюлот не был, как это можно было бы представить, человеком непристойно одетым. Термин использовался для описания противоположности людей, которые носили штаны до колен и плотно облегающие чулки, тогда как ноги рабочих были покрыты полотняными или фланелевыми штанами, которые спускались до ступни и скрывали ботинок. До 1792 года штаны приводили людей в ужас- они были знаком принадлежности к грубым, неотесанным низшим классам.
Во всех историях о бандах "террористов", которые появились по всей стране и пугали почтенных людей, мы слышим о всклокоченных бородах, больших мечах, красных шапках и штанах. Штаны вызывали такой же страх, как бороды и сабли.
Санкюлот был, следовательно, человек в штанах и Анрио был об этом прекрасно осведомлен, поскольку его гардероб включал две пары штанов - одни полосатые нанковые и другие из красной ткани.
Несмотря на эти уступки общественному мнению у него были свои клеветники. Для некоторых его образ жизни казался неправильным и воняющим аристократичностью, хотя он совсем не был горд и часто обедал с другом по имени Вуазон, который был кровельщиком.
Генерала также часто упрекали в том, что у него было частное пространство в Театре Республики и другое в Опере-Комик, из шести мест в первом ряду, которые он занял на год в вантозе II года за 2000 ливров. Его прихоть – скакать галопом во главе толпы адъютантов – Эгрона, Ульрика, Мишо, Серея и Десшампа– также часто подвергалась критике. Поскольку генерал, хотя он, чтобы пощадить чувства собратьев по оружию, воздерживался от всех демонстраций и никогда не командовал никакими военными маневрами, любил ездить по Парижу на лошади, которая не была, как мы полагаем, чистокровной. Эти экспедиции принесли ему (из-за его преданности Неподкупному) прозвище «Осла Робеспьера» и кроме того вообще езда на лошади была в глазах завистливых пехотинцев, нарушением законов равенства и принесла генералу предупреждения подобных следующему документу, который был найден среди его бумаг после его смерти:
«Как добрый санкюлот я предупреждаю тебя, что слухам, которые распространяются о тебе, обычно верят. Общественное мнение начинает относиться к тебе с пренебрежением.
Итак, может быть достаточно рассказать тебе по порядку, что происходит, поскольку ты не можешь быть уволен со своего места, как и все те, кто занимают свои места с 14 июля 1789 года. Люди не любят твоих адъютантов с их эполетами (sic) и их надменностью, твой новый дом, твою манеру разговаривать с каждым, важный вид, который ты напускаешь на себя, когда выезжаешь со своими сторонниками, на самом деле ты вызываешь недовольство даже у тех, кто поклялся Комитету Общественного Спасения защищать тебя. Я предвижу, что твои дни подходят к концу. Спасай свою голову, если можешь.
Легран, твой бывший друг.
Даже прачкам с улицы Батуар он перестал нравиться и, игнорируя искусство лицемерия, они обратились со следующим посланием к «их Анрио»
«…приспешник Робеспьера, это хорошо сочетается с твоими изящными фразами, сказать нам уйти без всего, как добрые республиканки. Заставь нас обходиться без пищи и не стирать белье, которое ты носишь, как и все…. депутаты, которые ни в чем не нуждаются, но называют себя республиканцами и санкюлотами. Нас могут повесить из-за овцы, как и из- за ягненка и мы говорим, что ты надоел нам со своими приказами. Мы знаем, на что мы согласились; ты не всегда будешь надоедать нам с судебными приставами, ты можешь идти плясать с Робеспьером и … членами его шайки, которые заставляют нас убивать своих детей и умирать с голоду.
Гражданки прачки предместья Сен-Марсо.
Грамота, факсимильный снимок которой мы приводим, была идеальным символом общественной жизни Анрио, она была абсолютно пустой, и состояла только из двух дней, 2 июня 1793 года и 9 термидора II года . Говорили, что 2 июня генерал выпил слишком много вина и нас уверяют, что 9 термидора он был мертвецки пьян.
Кажется, однако, что он был совершенно трезв, и ничто не указывает на то, что он предавался пьянству. Более того, он пользовался глубоким доверием Робеспьера, который был не тот человек, чтобы выбрать пьяницу своим близким другом.[6] Выжившие члены семьи Дюпле сохраняют предание, что утром 9 термидора противники Робеспьера вероломно напоили Анрио, примешав алкоголь к его обычному питью. Это вполне возможно, кроме того в тот день весь Париж был пьян и безумен.
Неделю воздух был как огонь, атмосфера была удушливой; город, уже перегревшийся от жары, ужаса и эмоций, изнемогал от зноя под безжалостным солнцем. Мебель и изделия из древесины трескались, двери и окна искривлялись, овощи в саду спекались. Если мы проследим историю 9 термидора, не по книгам, а по все еще не изученной массе документов в архивах – мы можем быть уверенными, что Париж, уже безумный, разгоряченный, задыхающийся – был внезапно атакован приступом яростного безумия.
Около десяти утра – время, когда началось заседание Конвента – Анрио отправился на ленч в предместье Сен-Антуан – с одним из своих родственников, возможно, его зятем, токарем Ласу, встретил нескольких жандармов, которых он обругал и пригрозил им саблей.
Он вернулся около двух часов в свою квартиру на улице Мартруа. Прихожая была полна санкюлотами, очень взволнованными дневными событиями. В сквере был пикет кавалеристов и канониров – знаменитых канониров 2 июня, защищающих штаб-квартиру Коммуны.
Пока Генерал ораторствовал в своем салоне трое – граждане Эрон, Пийе и Регогн, предъявители ордера Комитета Общественной Безопасности, появляются на сцене. Они были встречены криками. Эрон, которого толкали, пробрался через толпу, подошел к Анрио и сообщил ему, как мог в общем шуме, что у него имеется ордер на его арест. Генерал в ярости взревел и позвал на помощь своих офицеров.
Я приказываю вам убить этого мерзавца в эту самую минуту. Сегодня мы должны повторить 31 мая и три сотни негодяев, заседающих в Конвенте, должны быть истреблены». Затем «голосом султана», указывая на посланцев Комитета, он проорал: «Колите их! Заколите их всех! Всех! Избавьте меня от них сию минуту.[7]Адъютанты обнажили свои шпаги и ужасная схватка началась. Анрио, однако, передумал и предпочел отправить Эрона и его приспешников на гильотину и их оттащили в сторону. Затем генерал, шатаясь, спустился по ступеням, его лицо пылало, и он был без шляпы, вскочил в седло и помчался галопом вниз по улице далеко впереди от своего эскорта.
В пять часов он обратился с речью к толпе [8]в сквере Дворца равенства. Он был один, говоря, крича, жестикулируя. Гражданин поймал его лошадь за уздечку и отволок в Комитет Общественной Безопасности, где он был арестован, связан и привязан к стулу. Как он был доставлен Коффеналем в зубы Конвента, который, казалось, был загипнотизирован – необъяснимо и непостижимо – как и многие другие вещи, которые произошли в тот день сумасшедшей ярости.
Анрио, снова свободный, вскочил на лошадь артиллериста и поехал в Люксембургский сад, крича: "Долой жандармов!" Затем его видели во дворце правосудия, во главе эскадрона кавалерии, выкрикивавшего приказ каждому встреченному им отряду: "Разорвать в клочья жандармов". Не раньше десяти часов он снова появился на Гревской площади. " Коммуна" все еще была освещена, он поднялся в зал генерального совета, где его приветствовали, он спустился и вновь понесся галопом по устрашенным улицам, преследуемый жандармом и муниципальным офицером. Он бредил, он тряс пистолетом и кричал : "Убивайте! Убивайте!", разнообразя старый рефрен : "Разорвите в клочья жандармов!"
Гражданин из Ломбардской секции по имени Роже пытался арестовать его, но получил опрокинувший его пинок. И безумие продолжалось, пока гроза, надвигавшаяся весь день, не началась. Воздух стал прохладней, начался дождь, нравственное напряжение ослабло, и национальная гвардия вернулась в свои кварталы. Кто может сказать, какое влияние эти капли воды оказали на мировую историю!
Коффеналь - в ярости, что игра была проиграна - схватил Анрио за воротник и выбросил его с четвертого этажа Отель-де-Виль в маленький внутренний дворик, где его и нашли на следующий день в час дня - в синяках, истекающего кровью и ошеломленного - два жандарма по имени Шарпентье и Лапорт[9]В шесть часов вечера его повезли из Консьержи на гильотину. Его посадили на вторую повозку - честь быть на первой предоставили Робеспьеру и Дюма.
Анрио прислонился к боку повозки, ближе всех к нему был Робеспьер младший. Генерал представлял собой ужасное зрелище: на лбу была глубокая рана, правый глаз свисал на щеку, лицо было покрыто кровью[10], рубашка и прочая одежда пропиталась грязью из сточной канавы, в которой он провел ночь, и он все еще был пьян. Сотня тысяч людей закричала от радости, когда увидели, как упала его голова[11]. Когда Робеспьер быль обезглавлен, женский голос разрушил кратковременную тишину, за которой последовали крики: «Бис!»
Баррас, который был преемником Анрио в командовании парижской армией, злобно утверждал, что когда во времена Реставрации правительство искало останки Людовика XVI в общей могиле на кладбище Мадлен, чтобы переместить их в Сен-Дени, эксгумацией управляли так неуклюже, что поиск был организован точно в том месте, куда были брошены тела Робеспьера и других жертв Термидора. И случилось, он торжественно заявлял, что Анрио, бывший слуга, фигляр с загородных (?) ярмарок, идол санкюлотов и «осел Робеспьера» покоится – неожиданный эпилог к его изумительной истории – в склепе королей Франции, который, казалось, был восстановлен благодаря благочестию Бурбонов, чтобы принять его.[12]
1 Schmidt. Tableau de Paris pendant la Revolution
2 Challamel. Dictionnaire de la Revolution. Эти слухи приводятся только как образцы того, что парижане знали, или во что верили, об Анрио, ибо настоящая история его жизни остается полной загадкой.
3 Schmidt, Tableau de Paris
4 Файо в «Словаре разговоров» дал беспристрастную оценку характера Анрио. «Ни один революционный офицер не больше порицаем как врагами, так и друзьями. Вы найдете, однако, в документах, относящихся к тем временам ничего, оправдывающего эту ярость. Его имя вызывает воспоминание о всевозможной глупости и однако, при трудных обстоятельствах он подтверждал, что обладает мозгами, спокойствием и энергией. Его имя олицетворяет собой грубость и отсутствие интеллекта и, однако, его приказы по войскам, его прокламации, его письма полны благородных , справедливых и непосредственных чувств и добрых советов и их стиль чистосердечен и дружелюбен…Он демократичный чиновник, энергичный офицер, который поднялся из низших слоев. Он мог быть увлечен эксцессами кризисов, через которые он прошел, но я остаюсь в убеждении, что – как многие другие – он не видел и не знал большую часть того зла, которое ему приписывалось
5 В некоторых его высказываниях был род грубого красноречия.. Президент Якобинского клуба однажды объявил, что Анрио имел большие заслуги перед своей страной. Генерал ответил: «Подождите, пока я не умру. Тогда вы поместите мои останки в какой-нибудь угол и скажете: «У него были большие заслуги перед своей страной» Олар. Общество якобинцев. – Т. V. - С. 253.
6 Анрио не имел привычки пить; существует предание среди людей, которые его знали, что опьянением 9 термидора он обязан чему-то подсыпанному в его питье людьми, которые были заинтересованы помешать ему действовать, и когда мы обдумываем какой ужас воспоминания о 31 мая и 2 июня должны были вызывать у заговорщиков, мы склоняемся к тому, чтобы считать предание правдой. – Энциклопедический словарь Франции / Филипп Леба, член Института. Филипп Леба был, как мы знаем, сыном члена Конвента и Элизабет Дюпле.
7 Рапорт Комитету Общественной Безопасности гражданина Эрона, которому поручили арест Анрио, генерала Национальной армии Парижа
8 Он останавливал экипажи и обращался к прохожим (?) с речью. Я встретил его у Barriere des Sergents; откуда он галопом поскакал на площадь Равенства и здесь он захотел обратиться с речью к толпе.- Рапорт Куртуа.
9 Рапорт Куртуа.
10 У Анрио была рана на лице, и он был ранен в руку, защищаясь от жандармовего арестовать. Республиканский курьер, 12 термидора второго года.
11 Анрио, как обычно пьяный, был рядом с Робеспьером младшим. «Журнал» Перлета. «Головы Робеспьера, Анрио, Дюма и некоторых других были показаны народу". Республиканский Курьер, цитируется по Олару.
12 Мы можем также упомянуть другое предание, которое, однако, мы должны отбросить, как до смешного невероятное, если бы некоторые уважаемые лица, в чьей добросовестности нельзя усомниться, не поверили бы в него. Анрио, говорит оно, не умер 10 термидора II года. Некие преданные друзья спасли его от гильотины! Он оставался в живых до 1822, когда он был убит в уличном происшествии в центре Парижа. Его гробница стояла много лет на кладбище в предместье … Если мы не можем априори отвергнуть это поразительное утверждение из-за бесспорного авторитета лиц, распространявших его, мы находим тем не менее невозможным допустить, при отсутствии документальных или вещественных доказательств, что человек, так хорошо известный всему Парижу и чью отрубленную голову палач показал народу, совершил побег и прожил столько лет неузнанным
Незнакомец, то есть незнакомец для всего квартала, недавно переехал проживать в соседнем доме, и его популярность быстро возросла. Его имя было Франсуа Анрио. Это был маленький человечек с чисто выбритым румяным лицом, с мигающими веками и покатым лбом. Нервная болезнь заставляла его лицо время от времени подергиваться; его голос был обычно низким и хриплым, но мог греметь, когда этого требовал случай.[1]
читать дальшеХотя никто не знал, откуда он приехал, было известно, что он перепробовал некоторое количество профессий. Он был хористом и даже церковным сторожем; затем слугой при поверенном при Парламенте - мсье Форме, улица l'Observance рядом с клубом Кордельеров. Некоторые утверждали, что знали его, когда он держал бар; впоследствии он толкал тачку с трикотажными изделиями с ярмарки на ярмарку.[2]
Также говорили, что он осудил свою мать [3], по этой причине льстецы называли его Брутом, что было высочайшей из возможных похвал в те дни.
Мадам Сабуре все больше беспокоилась из-за своего жильца, потому что Анрио- который стал очень занят в секции – выдвигал некоторые предложения, которые ее совершенно не устраивали. Одна идея, о которой он надоедливо твердил, была: обложить налогом богатых, призывать их, держа счет в одной руке и пистолет в другой. Бывший владелец бара решил, кроме того, очистить секцию от любых эмблем аристократии, и так как фасад академии Савуре был украшен рядом бюстов античных богов и знаменитых римлян, он однажды ночью вторгся в здание, во главе шайки своих товарищей, и они стали уносить эти антиреволюционные изображения. Несколько дней спустя ему пришла в голову фантазия заставить мадам Савуре позволить ее ученикам обедать на улице.
Братские трапезы были весьма модны в те дни - изобретение, которым мы обязаны Прюдому. - "Должен быть ", - пишет он, -"на каждой улице накрытый стол, за которым все граждане могут сидеть по-братски. Каждый должен принести, если может, свое блюдо и с тем кто ничего не приготовил поделится сосед. Вся еда должна быть перемешана, так что каждый будет есть не свою еду, а еду соседа.
Проект казался совершенным - хотя, возможно, не для мадам Савуре, которая, так как она жила в бедном квартале, должна была бы снабжать едой и посудой всех обитателей улицы. Сама еда не слишком ее беспокоила, но ее волновало мрачное предчувствие, что некоторые из граждан, ее братьев, могут также захотеть разделить с ней ее серебряную тарелку. Но она вышла из затруднения как изобретательная домохозяйка. В назначенный час расстилалась скатерть и каждый из гостей обнаруживал перед собой кусок хлеба, четвертушку сыра и артишок - все эти продукты могли быть съедены без помощи вилок и ложек.
Анрио казался удовлетворенным, а он был человеком, с которым было бы хорошо поддерживать хорошие отношения, поскольку он стал идолом прачек квартала, чье влияние доставило ему звание капитана в кампании (?) секции.
Все эти пустяковые подробности, однако – только следование традиции, поскольку не существует документов, чтобы подтвердить их. После терпеливого исследования я не верю, что возможно будет узнать что-нибудь подлинное о ранней жизни Анрио. В архивах Нантера, его родного города, я нашел свидетельство о его крещении, которое датировано 3 декабря 1759 г. Он был сыном Эдме Анрио и Маргариты Давуан, которые оба жили в доме бывшего казначея Франции и парижского буржуа, у которого они были – возможно- слугами. Крестным отцом ребенка был сеньор Франсуа Койпель; крестную мать звали Мари Мюрат.
16 ноября 1787 г., Франсуа Анрио потерял своего отца – человека 72 лет – родившегося в Сормери в Бургундии в семье чернорабочих. Я не знаю когда Маргарита Давуан, (которая была родом из того же города, что и ее супруг), умерла, ни какие обстоятельства побудили эту достойную чету поселиться в Нантере
У Анрио была старшая сестра, Мария Сесиль, родившаяся в 1753 г. в Сормери, она вышла замуж за хозяина токарной мастерской по фамилии Ласу, проживавшего в Париже у рынка Кенз-Вен. Она развелась во II году. Такова была семья. За исключением этой, сухой, но точной информации, я не смог найти ни следа где-либо чего бы то ни было, касающегося юности Анрио. Он внезапно вошел в историю в конце мая 1793 г. и одним прыжком достиг вершины. Может быть отмечено, что во время своего изумительного возвышения он не был, как говорилось, беден и в нужде. Кроме маленькой съемной квартиры на улице Клеф у него было жилье на улице Баттуар инвентарная опись которой включает в себя мебель, которая, хоть и будучи необычной, была удобна: тростниковые стулья и кушетки, покрытые малиновым дамастом; 47 гравюр, застекленных, в красных рамках, «представляющие различные революционные сюжеты, полное собрание трудов Руссо; три рубашки, синий носовой платок, пара нитяных чулок и великолепный секретер из красного дерева, украшенный латунью.
Анрио также владел другой меблировкой в квартире, которую он снимал на улице Сен-Жозеф.
Парижане были вслепую вовлечены во многие восстания, но меньше всего они поняли в том из них, которое произошло 2 июня 1793 г. В этот день – под давлением вооруженных людей – Конвент принес в жертву парижской Коммуне двадцать девять своих мудрейших, самых красноречивых и больше всех подвергающихся поношениям своих членов; но можно с уверенностью утверждать, что ни один из 80 тысяч статистов, которые в этот день помогали устрашить Собрание, не понимал что-либо в этой интриге.
Даже самые проницательные люди напрасно ломали себе голову. «Что все это значит? Кто дергает за веревочки? Чего они хотят?», - простодушно спрашивал бывший министром Гара. «Большее число парижан очень хочет знать, что им следует делать», - сказала мадам Ролан. Горожане слушались звука барабана или набата, собирались вокруг флагов, которые были установлены перед дверью каждого командира, выстраивались, выступали вперед с левой ноги и решительно маршировали, не зная куда и зачем. 31 мая батальон секции Обсерватории, думал, что будет принимать участие в генеральном смотре Национальной гвардии; батальон секции Рынка верил, что целью было добиться новых цен на еду и «уничтожить навсегда гидру законов о налогах».
Ошибки закончились общими объятиями, разбиванием бочек с вином, процессии при свете факелов, планы подстрекающих к борьбе были сорваны благодаря искренности и добродушию парижан.
Однако было мало смешного 2 июня. Погода была великолепная, мастерские были закрыты и целые семьи сидели в дверях с раннего утра " чтобы посмотреть, как проходит мятеж"
Восемьдесят тысяч человек столпились вокруг Конвента; Карузель(??), причалы, сад Тюильри, площадь Революции и мосты ощетинились штыками. Здесь были национальные гвардейцы из Сен-Жермена, Мелена и Курбевуа; здесь были три тысячи артиллеристов и шестьдесят три пушки и горны, чтобы делать раскаленные до красна ядра горели у входа в Елисейские поля. Здесь также были отряды из Марселя и немецкого легиона Розенталя, но все одинаково игнорировали то, что их привели сюда внушить благоговейный страх Конвенту, но единодушно утверждали, что пришли защищать его.
В Собрании волнение было велико. Уступят ли они силе штыков и декретируют арест умеренных своих членов? Кто командовал революционной армией? Никто не знал. Кто имел наглость собрать ее вокруг Конвента? Никто не мог сказать. Возможно, здесь было некоторое недоразумение, и была надежда, что все люди под ружьем разойдутся по слову их представителей. Депутаты молча спускались со своих скамей и с обнаженными головами, торжественно перешли по вестибюлям Тюильри. Процессия показалась под великим портиком, впереди выступал президент, Эро де Сешель, изящный, с хорошей фигурой, который один был с покрытой головой «в знак траура». Во внутреннем дворе под ярким солнцем сияли мушкеты, пушки и униформы; здесь царила тревожная тишина, многие сердца забились чаще, при виде этого устрашающего зрелища. Собрание, при имени которого дрожала вся Европа, двинулось, сбитое с толку, к плотным рядам войск. Многие думали об утре 10 августа, когда, из того же дворца печально вышел король, принять свой последний смотр.
Эро де Сешель медленно склонился вправо к штабу. Он остановился в нескольких шагах от разряженного генерала, который со своего коня невозмутимо смотрел на него. Повисла мучительная пауза. Президент, не обнажая голову, прочел декрет, приказывающий вооруженным войскам разойтись. Офицер штаба усмехнулся. Эро примиряющим тоном спросил: «Чего хочет народ? Конвент желает лишь его счастья» .Затем офицер вытащил саблю и, убедившись, что шляпа надета плотно, заставил свою лошадь встать на дыбы и, голосом, который мог быть услышан в Лувре, «ревом, который заставит замолчать город, скомандовал: «Канониры! К оружию!».
Солдаты послушались, кто-то схватил Эро за руку и потянул его прочь, члены Конвента поспешно вернулись в вестибюль, стараясь, как могли, соблюдать видимость процессии, ужасаясь и стеная. Один из них –Лакруа – рыдал от унижения.
Все, повернувшись к войскам и указывая на неизвестного генерала, спрашивая: «Кто он?». Маленький, гладко выбритый, опрятный, румяный, с мигающими глазами был никому неизвестен. Когда они вернулись в зал собрания, один из секретарей прочел список двадцати девяти депутатов, объявленных вне закона и со склоненными головами Конвент принял большинством голосов декрет и провозгласили смерть самым известным своим членам – Верньо, Барбару, Бюзо, Луве и других, принадлежащих к благородной Жиронде, которая была рождена для славы в тот же день, что и Свобода. Говорили, что пока депутаты слушали, в глубокой печали, чтение декрета об объявлении вне закона, генерал, покоривший Конвент своей воле, имел смелость зайти в буфет Собрания и приказал подать стакан вина. Многие затем впервые узнали его имя – это был Анрио, который два дня до того был простым капитаном и которого Коммуна назначила генералом, командующим Парижской армией. Как только он уверился в победе, Анрио спокойно покинул дворец, сел на свою лошадь и уехал во главе своих солдат, которые били в барабаны и возвращались в соответствующие секции. На улице Клеф прачки и кожевники громко аплодировали «генералу». Никто не предполагал – даже он сам – что этот шут совершил самую грозную революцию и нанес свободе удар, который заставил Францию вечно плакать
Месяц спустя Анрио получает свой внеочередной чин бригадного генерала, подписанный военным министром. Поскольку документ любопытен, мы даем точную копию с него:
Подробности службы- Гражданину Анрио, родившемуся...Кампании, сражения, раны - прочерк.
Ничего больше. Два месяца спустя - 19 сентября - Анрио был назначен дивизионным генералом. Документы о его новом чине не более подробны, но в столбце "Подробности службы" мы находим "Бригадный генерал с 3 июля"
Эта бумага также возглагала на него, как это представляется из документов, хранящихся в архиве военного министерства, не только командование всей парижской гвардией, но также и 17-й военной дивизией. Следовательно, Анрио имел в своем распоряжении большую армию, возможно, сто тридцать тысяч человек, и этот подхалим с улицы Клеф был, вероятно, самым могущественной особой во Франции.
К счастью, он этого не осознавал и его внезапное возвышение, казалось, не вскружило ему голову.
Он поселился в Отель-де-Виль в апартаментах, окна которых выходили на улицу Мартруа за Arcade Сен-Жан и жил там как представитель богемы, не думая о том, чтобы поселиться где-нибудь постоянно. Единственными его предметами роскоши были часы на мраморной подставке и три гипсовых бюста, изображающих Руссо, Брута и Марата.
Его гардероб был скромен – он не владел ничем, кроме необходимого нижнего белья, генеральского мундира, с воротником вышитый золотым галуном, двух пар желтых кашемировых штанов и муаровой серебряной куртки, предположительно сувенир из тех дней, когда он владел баром. У него была пара высоких сапог с отворотами, некоторое число тарелок и блюд, коричневых глиняных или белых с красными цветами – посуда патриота и спартанца. Для развлечения был только один предмет, охотничий рог.
Из Отель де-Виль он ставил число на "приказах дня" к войскам - приказы, которые были бережно копируемы и заносимы в книгу, теперь хранящуюся в Национальных Архивах. Они необычайно упрощены, чтобы подходить к интеллекту лиц, к которым они адресованы. Они распространяют дух напыщенности и ироикомической сентиментальности, которая должна вытягивать слезы и возбуждать трепет энтузиазма среди рыночных грузчиков Рынка и дубильщиков улицы Копо. Анрио рекомендовал своим людям иметь грандиозную гордость республиканцев. "Мои собратья по оружию", - писал он, - "всегда будьте совершенны и бдительны".
Он был наименее военизированным из всех генералов "никогда не говорите о вооруженных силах, в них слишком много черт деспотизма. Я знаю, что они необходимы, но их число должно быть очень небольшим. Его взгляды относительно общества не были, однако, очень либеральными. «Мои товарищи! Продолжайте арестовывать! Те, кому это не нравится, могут уехать и жить где им нравится. Его общепризнанная цель – избавить своих братьев по оружию от всей тяжелой и монотонной работы.
«Служба исполняется так хорошо, что я уже запретил три поста (????), благодаря активному наблюдению я преуспел в облегчении обязанностей моих братьев по оружию. Мы должны хорошо понимать друг друга, давайте все работать вместе; общественные дела будут совершаться беспрепятственно и наши враги будут признать нас такими, какие мы есть. Пусть они накапливают безмерные богатства, пусть они строят дома и дворцы, это мало что значит для нас. Нам, республиканцам, не нужно иного приюта кроме лачуги и других богатств, кроме добрых нравов, добродетелей и любви к нашей стране»
Те, кому эти награды кажутся несколько фантастическими, получат что-нибудь еще и таким образом все будут удовлетворены.
«Я очень рад сообщить моим братьям по оружию, что назначение на все должности находится в распоряжении правительства, теперешнее правительство может назначить любого человека на любое место. Оно разыскивает добродетельных людей даже на чердаках, оно говорит беднякам и санкюлотам: «Приди, займи это место, родина зовет тебя, служи ей и люби ее; она мать для вас всех». Некоторые из этих объявлений демонстрируют простоту, граничащую с величием.
«Мои братья по оружию жалуются, что не у всех из них есть ружья. Это не моя вина. Мне бы хотелось видеть их вооруженных одинаково; но пика – прекрасное оружие против невооруженного».
И другое.
«Прошлым вечером вспыхнул пожар на Grands Augustins. Граждане, магистраты, вооруженные силы, все сразу же оказались на месте. Все трудились, и огонь был потушен в очень короткий срок. При старом порядке пожар продолжался бы несколько дней, при режиме свободных людей он длился не более часа. Какая разница!»
Анрио понимал свою аудиторию[4]: в его красноречии есть что-то от его профессионального жаргона былых дней, когда он шел от ярмарки к ярмарке и продавал чулки крестьянам. Это то, что нравилось рабочим классам пригородов, для которых изысканный язык был мертвой буквой и которые никогда не слышали такого доступного оратора[5].Поэтому он был обожаем санкюлотами, а здесь предоставляется хорошая возможность отметить очень странную ошибку, обычно совершаемую относительно происхождения и значения этого исторического выражения
Санкюлот не был, как это можно было бы представить, человеком непристойно одетым. Термин использовался для описания противоположности людей, которые носили штаны до колен и плотно облегающие чулки, тогда как ноги рабочих были покрыты полотняными или фланелевыми штанами, которые спускались до ступни и скрывали ботинок. До 1792 года штаны приводили людей в ужас- они были знаком принадлежности к грубым, неотесанным низшим классам.
Во всех историях о бандах "террористов", которые появились по всей стране и пугали почтенных людей, мы слышим о всклокоченных бородах, больших мечах, красных шапках и штанах. Штаны вызывали такой же страх, как бороды и сабли.
Санкюлот был, следовательно, человек в штанах и Анрио был об этом прекрасно осведомлен, поскольку его гардероб включал две пары штанов - одни полосатые нанковые и другие из красной ткани.
Несмотря на эти уступки общественному мнению у него были свои клеветники. Для некоторых его образ жизни казался неправильным и воняющим аристократичностью, хотя он совсем не был горд и часто обедал с другом по имени Вуазон, который был кровельщиком.
Генерала также часто упрекали в том, что у него было частное пространство в Театре Республики и другое в Опере-Комик, из шести мест в первом ряду, которые он занял на год в вантозе II года за 2000 ливров. Его прихоть – скакать галопом во главе толпы адъютантов – Эгрона, Ульрика, Мишо, Серея и Десшампа– также часто подвергалась критике. Поскольку генерал, хотя он, чтобы пощадить чувства собратьев по оружию, воздерживался от всех демонстраций и никогда не командовал никакими военными маневрами, любил ездить по Парижу на лошади, которая не была, как мы полагаем, чистокровной. Эти экспедиции принесли ему (из-за его преданности Неподкупному) прозвище «Осла Робеспьера» и кроме того вообще езда на лошади была в глазах завистливых пехотинцев, нарушением законов равенства и принесла генералу предупреждения подобных следующему документу, который был найден среди его бумаг после его смерти:
«Как добрый санкюлот я предупреждаю тебя, что слухам, которые распространяются о тебе, обычно верят. Общественное мнение начинает относиться к тебе с пренебрежением.
Итак, может быть достаточно рассказать тебе по порядку, что происходит, поскольку ты не можешь быть уволен со своего места, как и все те, кто занимают свои места с 14 июля 1789 года. Люди не любят твоих адъютантов с их эполетами (sic) и их надменностью, твой новый дом, твою манеру разговаривать с каждым, важный вид, который ты напускаешь на себя, когда выезжаешь со своими сторонниками, на самом деле ты вызываешь недовольство даже у тех, кто поклялся Комитету Общественного Спасения защищать тебя. Я предвижу, что твои дни подходят к концу. Спасай свою голову, если можешь.
Легран, твой бывший друг.
Даже прачкам с улицы Батуар он перестал нравиться и, игнорируя искусство лицемерия, они обратились со следующим посланием к «их Анрио»
«…приспешник Робеспьера, это хорошо сочетается с твоими изящными фразами, сказать нам уйти без всего, как добрые республиканки. Заставь нас обходиться без пищи и не стирать белье, которое ты носишь, как и все…. депутаты, которые ни в чем не нуждаются, но называют себя республиканцами и санкюлотами. Нас могут повесить из-за овцы, как и из- за ягненка и мы говорим, что ты надоел нам со своими приказами. Мы знаем, на что мы согласились; ты не всегда будешь надоедать нам с судебными приставами, ты можешь идти плясать с Робеспьером и … членами его шайки, которые заставляют нас убивать своих детей и умирать с голоду.
Гражданки прачки предместья Сен-Марсо.
Грамота, факсимильный снимок которой мы приводим, была идеальным символом общественной жизни Анрио, она была абсолютно пустой, и состояла только из двух дней, 2 июня 1793 года и 9 термидора II года . Говорили, что 2 июня генерал выпил слишком много вина и нас уверяют, что 9 термидора он был мертвецки пьян.
Кажется, однако, что он был совершенно трезв, и ничто не указывает на то, что он предавался пьянству. Более того, он пользовался глубоким доверием Робеспьера, который был не тот человек, чтобы выбрать пьяницу своим близким другом.[6] Выжившие члены семьи Дюпле сохраняют предание, что утром 9 термидора противники Робеспьера вероломно напоили Анрио, примешав алкоголь к его обычному питью. Это вполне возможно, кроме того в тот день весь Париж был пьян и безумен.
Неделю воздух был как огонь, атмосфера была удушливой; город, уже перегревшийся от жары, ужаса и эмоций, изнемогал от зноя под безжалостным солнцем. Мебель и изделия из древесины трескались, двери и окна искривлялись, овощи в саду спекались. Если мы проследим историю 9 термидора, не по книгам, а по все еще не изученной массе документов в архивах – мы можем быть уверенными, что Париж, уже безумный, разгоряченный, задыхающийся – был внезапно атакован приступом яростного безумия.
Около десяти утра – время, когда началось заседание Конвента – Анрио отправился на ленч в предместье Сен-Антуан – с одним из своих родственников, возможно, его зятем, токарем Ласу, встретил нескольких жандармов, которых он обругал и пригрозил им саблей.
Он вернулся около двух часов в свою квартиру на улице Мартруа. Прихожая была полна санкюлотами, очень взволнованными дневными событиями. В сквере был пикет кавалеристов и канониров – знаменитых канониров 2 июня, защищающих штаб-квартиру Коммуны.
Пока Генерал ораторствовал в своем салоне трое – граждане Эрон, Пийе и Регогн, предъявители ордера Комитета Общественной Безопасности, появляются на сцене. Они были встречены криками. Эрон, которого толкали, пробрался через толпу, подошел к Анрио и сообщил ему, как мог в общем шуме, что у него имеется ордер на его арест. Генерал в ярости взревел и позвал на помощь своих офицеров.
Я приказываю вам убить этого мерзавца в эту самую минуту. Сегодня мы должны повторить 31 мая и три сотни негодяев, заседающих в Конвенте, должны быть истреблены». Затем «голосом султана», указывая на посланцев Комитета, он проорал: «Колите их! Заколите их всех! Всех! Избавьте меня от них сию минуту.[7]Адъютанты обнажили свои шпаги и ужасная схватка началась. Анрио, однако, передумал и предпочел отправить Эрона и его приспешников на гильотину и их оттащили в сторону. Затем генерал, шатаясь, спустился по ступеням, его лицо пылало, и он был без шляпы, вскочил в седло и помчался галопом вниз по улице далеко впереди от своего эскорта.
В пять часов он обратился с речью к толпе [8]в сквере Дворца равенства. Он был один, говоря, крича, жестикулируя. Гражданин поймал его лошадь за уздечку и отволок в Комитет Общественной Безопасности, где он был арестован, связан и привязан к стулу. Как он был доставлен Коффеналем в зубы Конвента, который, казалось, был загипнотизирован – необъяснимо и непостижимо – как и многие другие вещи, которые произошли в тот день сумасшедшей ярости.
Анрио, снова свободный, вскочил на лошадь артиллериста и поехал в Люксембургский сад, крича: "Долой жандармов!" Затем его видели во дворце правосудия, во главе эскадрона кавалерии, выкрикивавшего приказ каждому встреченному им отряду: "Разорвать в клочья жандармов". Не раньше десяти часов он снова появился на Гревской площади. " Коммуна" все еще была освещена, он поднялся в зал генерального совета, где его приветствовали, он спустился и вновь понесся галопом по устрашенным улицам, преследуемый жандармом и муниципальным офицером. Он бредил, он тряс пистолетом и кричал : "Убивайте! Убивайте!", разнообразя старый рефрен : "Разорвите в клочья жандармов!"
Гражданин из Ломбардской секции по имени Роже пытался арестовать его, но получил опрокинувший его пинок. И безумие продолжалось, пока гроза, надвигавшаяся весь день, не началась. Воздух стал прохладней, начался дождь, нравственное напряжение ослабло, и национальная гвардия вернулась в свои кварталы. Кто может сказать, какое влияние эти капли воды оказали на мировую историю!
Коффеналь - в ярости, что игра была проиграна - схватил Анрио за воротник и выбросил его с четвертого этажа Отель-де-Виль в маленький внутренний дворик, где его и нашли на следующий день в час дня - в синяках, истекающего кровью и ошеломленного - два жандарма по имени Шарпентье и Лапорт[9]В шесть часов вечера его повезли из Консьержи на гильотину. Его посадили на вторую повозку - честь быть на первой предоставили Робеспьеру и Дюма.
Анрио прислонился к боку повозки, ближе всех к нему был Робеспьер младший. Генерал представлял собой ужасное зрелище: на лбу была глубокая рана, правый глаз свисал на щеку, лицо было покрыто кровью[10], рубашка и прочая одежда пропиталась грязью из сточной канавы, в которой он провел ночь, и он все еще был пьян. Сотня тысяч людей закричала от радости, когда увидели, как упала его голова[11]. Когда Робеспьер быль обезглавлен, женский голос разрушил кратковременную тишину, за которой последовали крики: «Бис!»
Баррас, который был преемником Анрио в командовании парижской армией, злобно утверждал, что когда во времена Реставрации правительство искало останки Людовика XVI в общей могиле на кладбище Мадлен, чтобы переместить их в Сен-Дени, эксгумацией управляли так неуклюже, что поиск был организован точно в том месте, куда были брошены тела Робеспьера и других жертв Термидора. И случилось, он торжественно заявлял, что Анрио, бывший слуга, фигляр с загородных (?) ярмарок, идол санкюлотов и «осел Робеспьера» покоится – неожиданный эпилог к его изумительной истории – в склепе королей Франции, который, казалось, был восстановлен благодаря благочестию Бурбонов, чтобы принять его.[12]
1 Schmidt. Tableau de Paris pendant la Revolution
2 Challamel. Dictionnaire de la Revolution. Эти слухи приводятся только как образцы того, что парижане знали, или во что верили, об Анрио, ибо настоящая история его жизни остается полной загадкой.
3 Schmidt, Tableau de Paris
4 Файо в «Словаре разговоров» дал беспристрастную оценку характера Анрио. «Ни один революционный офицер не больше порицаем как врагами, так и друзьями. Вы найдете, однако, в документах, относящихся к тем временам ничего, оправдывающего эту ярость. Его имя вызывает воспоминание о всевозможной глупости и однако, при трудных обстоятельствах он подтверждал, что обладает мозгами, спокойствием и энергией. Его имя олицетворяет собой грубость и отсутствие интеллекта и, однако, его приказы по войскам, его прокламации, его письма полны благородных , справедливых и непосредственных чувств и добрых советов и их стиль чистосердечен и дружелюбен…Он демократичный чиновник, энергичный офицер, который поднялся из низших слоев. Он мог быть увлечен эксцессами кризисов, через которые он прошел, но я остаюсь в убеждении, что – как многие другие – он не видел и не знал большую часть того зла, которое ему приписывалось
5 В некоторых его высказываниях был род грубого красноречия.. Президент Якобинского клуба однажды объявил, что Анрио имел большие заслуги перед своей страной. Генерал ответил: «Подождите, пока я не умру. Тогда вы поместите мои останки в какой-нибудь угол и скажете: «У него были большие заслуги перед своей страной» Олар. Общество якобинцев. – Т. V. - С. 253.
6 Анрио не имел привычки пить; существует предание среди людей, которые его знали, что опьянением 9 термидора он обязан чему-то подсыпанному в его питье людьми, которые были заинтересованы помешать ему действовать, и когда мы обдумываем какой ужас воспоминания о 31 мая и 2 июня должны были вызывать у заговорщиков, мы склоняемся к тому, чтобы считать предание правдой. – Энциклопедический словарь Франции / Филипп Леба, член Института. Филипп Леба был, как мы знаем, сыном члена Конвента и Элизабет Дюпле.
7 Рапорт Комитету Общественной Безопасности гражданина Эрона, которому поручили арест Анрио, генерала Национальной армии Парижа
8 Он останавливал экипажи и обращался к прохожим (?) с речью. Я встретил его у Barriere des Sergents; откуда он галопом поскакал на площадь Равенства и здесь он захотел обратиться с речью к толпе.- Рапорт Куртуа.
9 Рапорт Куртуа.
10 У Анрио была рана на лице, и он был ранен в руку, защищаясь от жандармовего арестовать. Республиканский курьер, 12 термидора второго года.
11 Анрио, как обычно пьяный, был рядом с Робеспьером младшим. «Журнал» Перлета. «Головы Робеспьера, Анрио, Дюма и некоторых других были показаны народу". Республиканский Курьер, цитируется по Олару.
12 Мы можем также упомянуть другое предание, которое, однако, мы должны отбросить, как до смешного невероятное, если бы некоторые уважаемые лица, в чьей добросовестности нельзя усомниться, не поверили бы в него. Анрио, говорит оно, не умер 10 термидора II года. Некие преданные друзья спасли его от гильотины! Он оставался в живых до 1822, когда он был убит в уличном происшествии в центре Парижа. Его гробница стояла много лет на кладбище в предместье … Если мы не можем априори отвергнуть это поразительное утверждение из-за бесспорного авторитета лиц, распространявших его, мы находим тем не менее невозможным допустить, при отсутствии документальных или вещественных доказательств, что человек, так хорошо известный всему Парижу и чью отрубленную голову палач показал народу, совершил побег и прожил столько лет неузнанным