Любовная история Камилла Демулена. Ж. Ленотр.

[Ulfhednar]

Путаница шиферных крыш, дымящихся труб, маленьких садиков и наверху прочная башня старого замка, пересеченная (?) остроконечной крышей - вот вам Гиз.
За пятьдесят лет маленький городок стал промышленным, в нем есть литейные цехи, прядильные фабрики, домны, и рафинировочный завод. Но эти изменения никого не обманывают . Гиз остался типичным маленьким и честным провинциальным городком, где жизнь спокойно скользит мимо; одним из мирных и очаровательных местечек, в которых не было дороги к каким-то особенным местам, и в которых люди живут той недорогой деревенской жизнью, такой всеобщей и такой легкой. Несмотря на свой утилитаризм, город сохранил безмятежный вид того счастливого периода. Здесь все еще можно найти особняки прошлого столетия, узнаваемые по их величавому виду, с их балконами с кованными решетками и этими длинными (?) окнами , которые придают зданиям я не могу даже описать какой манящий и учтивый вид.
В начале правления Людовика XVI в одном из этих домов жил некий генерал-лейтенант полиции, гражданской и криминальной, из округа бейлифа Вермандуа. Происходивший из семьи честных горожан, которые, от отца к сыну, получали небольшие способности и много уважения, он скромно служил своему королю.
Будущее этого честного магистрата имело ограниченный, хотя для него и достаточно протяженный горизонт , поскольку он был человек спокойный и не амбициозный, его единственной целью было добросовестно выполнять свои достопочтенные обязанности, воспитывать своих детей в почтении к старой Франции и благочестивым семейным воспоминаниям, и приготовить их к жизни столь же спокойной и приятной, как его собственная.В конце 1758 г. он женился на молодой леди из Wiege, находящегося примерно в пяти милях от Гиза, которая принесла ему небольшое приданое. 2 марта 1760 г. был рожден сын, крещенный, как Люций Симплиций Камилл Бенуа.
Двое других сыновей и две дочери увеличили семью и ее расходы. Так что для того. чтобы немного облегчить семейный бюджет, отец ходатайстовал о стипендии для старшего сына в колледже Луи-ле -Гранд и получил ее, и одним октябрьским утром дилижанс из Нойона взял с собой пустячный багаж - ребенка, местом назначения которого был Париж. Имя мальчика было Камилл Демулен.
С запрещением Ордена иезуитов единственное возрождение его случилось в Луи-де-Гранд, в духе даваемого им образования. Под их руководством греческие и латинские классики ставились в пример, как образцы с чисто эстетической точки зрения, продемонстрированной в выражениях и формах.
Кроме того, значение, придаваемое в даваемом образовании почитанию католической традиции остужало энтузиазм, которое ежедневное "общение" с героями античности, должно было возбудить в юных умах. (далее предложение. которого я не понимаю). При успехе прославления общества в лице правления колледжа, университет не знал, как избежать ловушки.Спарта и Рим, которых слишком часто восхваляли, отобрали у Франции первенство в любви учеников. Сам Камилл писал: "Нас образовывали со страстью к республике, чтобы жить в унижении при монархии, под правлением Клавдиев и Вителлиев."
Можем ли мы когда-нибудь показать меру ответственности в психологии людей Революции, которой они были обязаны восхищению перед античностью.Это не Людовика XVI, а Тарквиния, судили эти законодатели, вскормленные Титом Ливием и Тацитом.
Они воображали. что подражали Бруту и Катону в жестоких добродетелях, человеческая жизнь не стоила ничего в глазах этих классиков, привычных к языческим гетакомбам, Шарлотта Корде сама использовала имя Цинны,, а другие были уверены, что когда Жавог(?), член Конвента, ходил нагим по улицам Феурса он наивно считал себя античным героем.
Поэтому это юного римлянина почтовая карета из Нойона (?) высадила на каникулах перед дверью мсье Демулена. Камилл обильно получал знания в свои первые годы обучения: он много говорил о Цицероне, был растроган до слез смертью Гракхов, и проклинал память сиракузского тирана. Лестный результат в глазах отца, который беспокоился о школьных успехах его сына! Все же это идолопоклонство, как-то раздражало обитателей Гиза.
В последующий год пыл школяра только возрос. Он получил как приз "Римские революции" Верто(?), проникся их содержанием, высоко превозносил ценности свободы, обвинял деспотизм, наставлял своих братьев и сестер, создавал такой беспорядок в отцовском доме, что однажды принц Конде (ничего себе клиентура была у отца Камилла),пришедший поговорить о делах, схватил парня за ухо и выгнал его на улицу.Мсье Демулен был поражен этими вспышками энтузиазма и начал думать, что изучение классики, несомненно, имеет некоторые недостатки.
Уф, - восклицал он философски, - он это перерастет.
Но Камилл не перерос свою страсть. Из года в год молодой человек возвращался домой , более чем когда-либо пораженный Афинами и Спартой и смотрел на Гиз как на несравненно худший город, чем эти образцовые города. С привычным презрением парижанина к провинциям, он высмеивал незатейливые манеры людей в Гизе и поражал их шумной свободой манер и небрежностью в одежде.Более того, в одном случае, приглашенный одним из друзей отца, который давал банкет для выдающихся лиц дистрикта, он так оживился в течении трапезы, что с горящими глазами, дрожащий от злости, вспрыгнул на стол, разбивая фарфор и стекло и со своего импровизированного помоста прокричал горячий призыв к оружию, зовя ошеломленных слушателей к бунту.
Такие сцены сделали его проживание в Гизе невозможным. Кроме того, он чувствовал себя стесненным под отцовской крышей, в этом старинном жилище с влажными зелеными стенами, которые хранили, в своих трещинах и лепных украшениях, атмосферу мрачной гордости.
Этот дом все еще существует.Фасад со стороны улицы частично перестроен, но со стороны маленького садика ничто не изменилось: те же стены, та же крыша, такая высокая, что в состоянии вместить три ряда слуховых окон Здесь та же тишина, та же атмосфера спокойствия, благоприятная для монотонной и честной жизни почтенных горожан, погруженных в регулярный и ежедневный тяжелый труд. И впечатление такое сильное, что при воспоминаниях о пламенном юноше, который жил здесь, эта мирная резиденция выглядит как покинутая клетка некоего свирепого львенка, обуяного жаждой выйти на арену.

Ареной был Париж - Париж, который он уже любил и хотел завоевать. Когда однажды он получил свой диплом адвоката, он зарегистрировал свое имя в Парламенте и бросился в борьбу за выживание.Бой был жестоким. таким жестоким, что Камилл в последующие годы никогда не позволял себе выдать что-либо разоблачающее превратности судьбы тех лет обучения и вынуждал восстанавливающего факты его ранней карьеры тщательно собирать немногие скудные сообщения из его писем, которые были найдены в доме его отца.
Его биографы молчат по поводу периода датирующегося с 1784 г., когда он стал членом коллегии адвокатов до 1789 г., когда опасности политики превратили его в журналиста; ни один и них даже не мог засвидетельствовать жил ли Камилл постоянно в Гизе или в Париже
Молчание биографов - источник больших затруднений для нас - пытающихся написать революционную хронику основанную на изучении окружения в котором люди играли свою роль и топографии мест, в которых происходили те или иные события, - поскольку собственное исследование не завершилось открытием, где Камилл постоянно проживал в Париже в этот период . Тем не менее даже эта загадка кажется нам ценным указанием на образ жизни, который он вел до 1789 г
Прежде всего, установленный факт, который никого не удивит, что он мало выступал в суде. Не имеющий знакомств, с непривлекательной наружностью, с затруднениями речи, которые заставляли его заикаться и начинать все фразы с некрасивого для оратора "Гм", он был обречен оставаться среди толпы адвокатов, не имеющих практики.
С другой стороны его отец, обремененный семьей, по видимому, не одобрявший дух независимости, который побудил его сына праздно жить в Париже, посылал ему мало денег Из этого можно сделать вывод, что Камилл для того чтобы не умереть с голоду был доведен до копирования прошений для поверенных - традиционное занятие всех одиноких людей, живущих самостоятельно, которые не могли найти никакого другого. Когда копирование не приносило дохода и молодой человек, средства которого приходили к концу, не знающий ни в какую дверь постучаться, ни на что жить, несомненно поворачивал свои стопы к Гизу где, под хорошо знакомой крышей, он находил, во всяком случае, стол и жилье.
Затем, после нескольких недель, немного освеженный, утомленный увещеваниями отца, экипированный заново доброй матерью, он возвращался на дорогу в Париж. Таково, во всяком случае, предположение, которое допустимо сделать из его писем. К примеру, описывая отцу церемонию открытия Генеральных Штатов, он пишет:"Даже если я приехал бы в Париж только чтобы увидеть это шествие, я бы не пожалел об этом паломничестве." Праздник, следовательно, совпал с завершением одного из его побегов в родной город.
временное пребывание в Париже не рассматривается его семьей как постоянное его место жительства


Тогда где он квартировал? Вопрос, на который сложно пролить свет. Один из его биографов говорит: "В Польском отеле(?Hotel de Pologne) напротив отеля Ниверне. Пусть будет так.

Но старые альманахи Парижа упоминают три Польских отеля, расположенных на улицах l’Hirondelle,Saint-André-des-Arсs,des Orties du Louvre и единственный отель Ниверне на улице Сен-Жак. Указание, поэтому, не очень убедительное, и если мы разместим Демулена в Польском отеле, это будет отель на улице Saint-André-des-Arсs в котором мы должны выбрать для него комнату. Здесь, во всяком случае он был бы рядом с домом богатого гражданина, мсье Дюплесси, близость к которому объясняет как он мог видеть из своего окна на чердаке уютное жилище, в котором смеялся и играл белокурый милый ребенок тринадцати лет

Каждый ясный день он видел ее отправляющуюся в Люксембургский сад и инкстинтивно следовал за ней на расстоянии. Это воплощение невинности было как луч солнечного света на мрачном пути этого представителя богемы и скептика, этого человека без цели в жизни , без надежды на лучшие дни, который был уже стар, хотя ему было всего двадцать пять лет, который чувствовал, что он непривлекателен, знал, что беден, плохо одет и в бедственном положении, который накопил в колледже обширное количество бесполезных знаний, и все же знал, что он без профессии, которая обеспечивала бы его насущным хлебом.

Он смотрел, как маленькая Люсиль бегает со своей сестрой по зеленым аллеям Люксембургского сада, а их мать наблюдает и улыбается. Камилл мечтал. Он мечтал об этом мирном счастье, которого он никогда не знал и об этих безмятежных радостях, которые были запретны для него. В такие моменты он отдал бы всю свою науку за то чтобы быть привлекательным и богатым, в нем пробуждался бунтарь, он был наполнен горечью против общественного порядка, он негодовал на рабство, в котором его держала бедность, и он возвращался на свой чердак c сжатыми кулаками и c яростью в сердце - этой ужасной ярости тех, кого образование сделало способным на любую службу, но кому гордость помешала просить о каком-либо месте

Камилл добровольно молчал по поводу этого периода его жизни. Он отказался от нескольких сатир, которые он написал тогда против двора, точно как он не признавал свою кочевую жизнь, когда в 1790 в своем свидетельстве о браке он утверждал, что жил на улице Французского театра (?) (сейчас улица Одеона(?)) последние шесть лет. Поэтому мы ничего не знаем о его вкусах, его нравах, его частной жизни и привычках, когда он был юношей.

Если мы доверяем тому, что сказал Шатобриан, его юность была не слишком достойной, но какой мятежник, брошенный в горн Парижа, вышел из него очищенным?
Со времен созыва Генеральных штатов Камилл осознавал, что он начнет играть свою роль. Какой она будет? Этого он не знал. Но он предвидел, что угрожающие новшества несут компенсацию для него и что его шанс грядет.

Он поспешил в Гиз; он думал стать кандидатом и готовился к своему избранию, он преуспел в получении поддержки трехсот избирателей округа Вермандуа и заставил также своего отца собирать голова его сограждан. Двойная ошибка! Мсье Демулен, оставшийся равнодушным к лихорадочному волнению времени, отказался быть запутанным в политику и Камилл потерпел поражение. Он вернулся в Париж, страдая сердцем, более чем всегда воодушевленный против этих ненавистных жителей Гиза, которые являются "противоположностью философии и патриотизма", но которые были бы величайшими гражданами в мире, если бы выбрали его депутатом.

"Один из моих товарищей (по Лицею Людовика Великого)", -писал он своему отцу, - "был более удачлив, чем я - де Робеспьер, депутат от Арраса. У него хватило здравомыслия вести дела в своей провинции". Я видел наших депутатов. Как высоко они держат головы! Они caput inter nubes и не без причины. Я вами ужасно недоволен. Почему вы проявили так мало рвения, чтобы достичь такой великой чести».

Эти письма его отцу изумительны в своей наивности. Он рассказывает там о невероятном количестве неприятностей, которые он перенес, чтобы стать известным, спеша сначала к Байи, потом к Мирабо "умоляя быть включенным в число авторов знаменитой газеты, регистрирующей все, что происходит в Генеральных штатах".

Он открыто признается в своем тщеславии и обжорстве... этот бедный малый, который в благоприятные дни питался скудно, а в неудачные времена не ел вообще, любил хорошо поесть. Во время обедов на которых он был приглашаем он остроумно беседовал, над ним смеялись, но также и слушали.

Многие люди, которые слышали меня, выражали удивление, что я не был избран депутатом, комплимент, который льстит мне невыразимо. Его видели теперь с Мирабо в Версале! Мы стали большими друзьями, во всяком случае, он зовет меня "мой дорогой друг"

Он все время держит меня за руки и то и дело дружески пихает кулаком в бок, .. Он возвращается к обеду с отличной компанией и иногда с любовницей, и мы пьем восхитительные вина. Я чувствую, что его чересчур изысканный и обильный стол развратит меня. Его бордо и мараскино дороги, факт, который я тщетно пытался забыть, и мне очень сложно впоследствии восстанавливать свой республиканский аскетизм и ненавидеть аристократов, чье преступление состоит в склонности к этим превосходным обедам

Его растущая известность доставляла ему эти неожиданные почести. Хорошо известная сцена в Пале-Ройяле - этот пример распространяющегося поэтического вдохновения - как кокарды - зеленые листья с деревьев сада - и марш, который он совершил по Парижу, сопровождаемый толпой, которую он наполнил энтузиазмом и которая сопровождала его триумфальными криками - поместили его в первый ряд врагов двора.

В этом мощном движении, которое поднялось во Франции, Камилл не стоит наряду с мыслителями, он играл роль Гавроша, но, как Гаврош, он инстиктивнВ этом мощном движении, которое поднялось во Франции, Камилл не стоит наряду с мыслителями, он играл роль Гавроша, но, как Гаврош, он инстинктивно знал, что нравится парижанам, гениальная способность к театральным эффектам, веселая отвага и то едкое сатирическое красноречие, которое увлекает толпу.

Он знал, что нравится парижанам, гениальная способность к театральным эффектам, веселая отвага и то едкое сатирическое красноречие, которое увлекает толпу.

В центре этого бушуещего Пале-Рояля он вспрыгивает на стол, сообщает бездельникам об отставке Неккера, вынимает из кармана пистолет, которым грозит воображаемым шпионам и говорит о набате святого Варфаломея - все средства, которые вызывают верный эффект. Вот как случилось, что Париж лег спать в эту ночь под шум восстания, которое будет длиться десять лет.

Камилл, который видел зарю успеха был воодушевлен беспорядками вокруг. Он опубликовал "Свободную Францию" и почти тотчас же после нее "Речь фонаря к парижанам". Анализ этих двух памфлетов не в нашей компетенции, как можно себе представить. Кроме того, они не обеспечили автору место среди политиков. Его вдохновению рукоплескали и его остроты вызывали смех; но его не принимали всерьез. "Речь фонаря к парижанам" не содействовала, нужно признать, славе Камилла. Исключительно с целью добиться роста своей популярности, он забавлял население, уже опьяненное успехом, для того, чтобы заставить его смеяться.

Какая напрасная трата таланта, чтобы достигнуть этой ничтожной цели. Его стрела летит, куда он хочет и поражает, что он желает. Он целится в дворян, священников, покоренных, раненых, мертвых". Достоинство его пера значило мало, когда оно обеспечивало, чтобы о нем говорили.

Он достиг своей цели. Вскоре он мог написать отцу:" Я создал себе имя. Я начал слышать, как люди говорят: "Это памфлет Демулена", они больше не говорят: "Автора по фамилии Демулен", - и он посылает старику "две газеты, в которых",- он говорит, - "меня весьма хвалят". Но слава не обогатила его.

Вы сделаете мне одолжение, прислав мне несколько рубашек и две пары простынь; я думал, что вы не откажетесь помочь мне пятью или шестью луидорами и что вы примете во внимание мошенничество, от которого я пострадал от рук продавцов книг.
Мсье Демулен, из глубины своей суровой провинции, судил холодно о памфлетах сына, которые, вдалеке от волнующегося Парижа, казались ужасными призывами к резне.

Общее мнение в Гизе было, что Камилл сбился с пути истинного и его жители выражали соболезнования с той восторженной, полной жалости интонацией, которая свойственна обитателям маленьких городов. Как бы то ни было, отец не ответил.

Камилл в крайней нужде адресовал свежие и настойчивые просьбы, такие как следующие:"Все газеты чрезмерно хвалят меня...Эта известность все еще усиливает мой естественный стыд при обнаружении моих нужд. Я не осмеливаюсь даже открыть их мсье Мирабо. В самом деле, вы выказываете по отношению ко мне крайнюю несправедливость.

Вы видите, что несмотря на усилия моих врагов и клеветников, я могу занять место среди писателей, патриотов и людей с сильным характером. Сенсация, вызванная моими работами, навлекла на меня усердие кредиторов и они ничего мне не оставили. Так как вы получили свой доход, я прошу вас в этот раз прислать мне шесть луидоров.

Я хотел бы извлечь прибыль (?), теперь, когда у меня есть репутация, обставив комнату, и будучи принят в дистрикте. Неужели вы будете так жестоки, что откажете мне в кровати и паре простынь? Неужели я один без состояния и без родных? Правда ли, что у меня нет ни отца ни матери?

Свыше шести лет я не имею самого необходимого. Будьте откровенны, не ставили ли вы меня в позицию, когда я не мог заплатить непомерную арендную плату за меблированные комнаты. О, что за скверная политика посылать мне по два луидора за раз, с которыми я никогда не могу решить проблему приобретения обстановки и постоянного жилья.

И когда я думаю, что мое счастье зависит от моего местожительства. С жильем я мог бы быть президентом, начальником дистрикта, представителем Парижской Коммуны, вместо того, чтобы быть только "знаменитым писателем". Было легче для меня вызвать революцию и сотрясти Францию, чем получить от моего отца раз и навсегда (?) пятьдесят луидоров.

Что вы за человек.. Вы даже не стараетесь, узнать меня получше; вы вечно клевещите на меня, вечно называете меня расточителем, мотом, а я все что угодно, но не мот. Я страстно желаю всю мою жизнь иметь постоянное жилье после того, как я покинул Гиз и родительский дом, а вы хотели бы, чтобы у меня не было жилья в Париже, помимо отеля. А мне тридцать лет! Вы всегда говорили мне, что у меня есть другие братья.

Да, но между нами та разница, что природа дала мне крылья и мои братья не могут чувствовать, как я, постоянные нужды, которые привязывают меня к земле... Пришлите мне кровать, если вы не можете купить ее мне здесь. Можете ли вы отказать мне в кровати?

У меня сложилась репутация в Париже, со мной советуются по важным вопросам и приглашают на обеды. Единственное, чего мне не достает, это постоянного жилья. Помогите мне, я прошу вас, пришлите мне шесть луидоров или кровать.

Мсье Демулен позволил наконец себя убедить; он послал деньги своему сыну, который арендовал комнату на улице Французского Театра (?) и основал газету"Революции Франции и Брабанта". Со своим озорным остроумием, стилем эрудированного водевилиста, жизнерадостностью начитанного гамена, он обращался к самым серьезным предметам в блестящей и живой манере, полной неожиданностей и занятных острот.

С литературной точки зрения, это издание является шедевром. Но от какой ужасной ответственности оно отказывается. Его грубая сила была направлена против всего; его безжалостная ирония подрывала, давила, ниспровергала, разрушала, была неумолима. После Камилла Террор был естественен. Он заранее высмеял столько жертв, что они в дальнейшем не будут внушать жалость.
Какой местью обернулась эта постоянная справедливость, осуществляющая контроль над людскими делами, подготавливая. Этот памфлетист, так гордый своим поразительным успехом, этот "анфан террибль" революции, смех которого превратил Бастилию в руины и пошатнул королевскую власть, встретил на своем пути силу, с которой он был бессилен бороться: белокурое дитя за которым раньше, будучи безработным мечтателем, он наблюдал в тени деревьев Люксембургского сада. Случай иногда сводил их вместе. Представленный семье Дюплесси своим другом Фрероном, Камилл прежде всего навещал это семейство (где, однако, он был счастлив) через довольно долгие интервалы. Мсье Дюплесси, сын рабочего, поднялся благодаря своему прилежанию до положения старшего служащего по контролю за финансами; он любил деньги, но не был заносчив и был прост в обхождении.
Его жена была все еще молодой, хорошенькой, добродушной и простой в обхождении, двое их детей, Анетт и Люсиль, казались умными и любящими. Летом вся семья проводила воскресенья в Бур-ля-Рене, где мсье Дюплесси владел довольно большим поместьем. Фрерон и Камилл иногда бывали приглашены. Семейство и друзья ели ланч под деревьями, бегали туда-сюда по длинным газонам, пили молоко с фермы, устраивали непринужденные и радостные праздники под открытым небом, что могут понять только парижане. Они возвращались на телеге поздно ночью. Во время одного из этих сборищ, Камилл, который до тех пор не подозревал о своих чувствах, осознал, что Люсиль внезапно стала молодой женщиной. "Он оставил ее ребенком, когда он нашел ее вновь, она волновала его. В тот день в Бур-ля-Рене не хватало веселоья, и по этому признаку Камилл открыл, что он влюблен.
Ситуация была трагична. У бедняги ничего не было, Люсиль была богата. Она была очаровательна и красива. У него был желчный цвет лица, резкие и неправильные черты. гримасничающий рот и, на его лице, был тот неизгладимый знак, который оставляет бедность. Тем не менее, он ее любил! Уединение, разочарования, гордость и независимость подготовили его пустое сердце к какой-нибудь неистовой страсти.
Он боролся с ней, но без убежденности. Осмелев, он признался в любви Люсиль, чьи потупленные глаза и залитые румянцем щеки были красноречивым ответом. Она была немного романтична, не так ли, у нас имеются несколько написанных ею странных страниц - отчетов о страстных мечтаниях и взволнованные обращения к Существу Существ, для которого она писала по ночам, в тайне от родителей, когда укладывалась спать.
«Свет и гасильник возле моей постели; если я слышу звук, то гашу его». Какие необычные признания делает она в этой маленькой записной книжке, в которой она записывает свои мысли:" Я не влюблена. Тогда когда же я полюблю? Сказано, что каждый должен полюбить. Неужели мне ждать до восьмидесяти лет, прежде чем я полюблю? Я сделана из мрамора. А! Как странна жизнь!
Признание Камилла зажгло огонь, так хорошо подготовленный, и результатом был разрушительный пожар. "Я не осмеливаюсь признаться себе в моих чувствах к тебе, я поглощена тем, что маскирую их. Ты говоришь, ты страдаешь. О! Но я страдаю больше. Твой образ все время в моем рассудке, он никогда не покидает меня. Я ищу в тебе недостатки, нахожу и люблю их".
Скажи мне тогда причину всех этих противоречий. Почему я люблю держать их в секрете, даже от моей матери? Я желала бы, чтобы она знала, чтобы она догадывалась, но я не хочу ей рассказывать.
Мадам Дюплесси, однако, вскоре стала наперсницей влюбленных. Ее супруг, не поэтичный по характеру, категорически отказывался дать свое согласие, как благородный отец на сцене, когда с ним в свою очередь посоветовались; он не будет думать о безденежном журналисте без шансов на успех, как о зяте. Его сопротивление длилось долго, но наконец - как и в традиционном окончании всех пьес - он позволил выжать из себя столь ожидаемое "да". Это было 11 декабря 1790 г. Добрая мадам Дюплесси, рыдая, сообщила Камиллу новости. Он подошел к Люсиль, но она, в порыве чувств, спасалась бегством в свою комнату.
Он последовал за ней, бросился на колени и прошептал, что любит ее. Он был поражен, услышав ее смех, и поднял глаза. Она горько плакала и в то же время смеялась, рыдая. Затем, растроганный, он взял руки своей невесты, спрятал в них лицо и заплакал с ней, от радости и любви.
Если есть какое-либо удовлетворение в процессе обставления своего дома, я полагаю, что никто не чувствовал его больше, чем этот богемный журналист, который последние десять лет жил в меблированных комнатах в Латинском квартале и который никогда не владел больше, чем двумя луидорами одновременно и уже очень давно оставил мечту иметь собственный дом. Он внезапно обнаружил себя обладателем сказочной удачи. Люсиль принесла ему в приданое 4 тысячи фунтов. Что за удовольствие было разыгрывать гражданина, покупать мебель и снимать квартиру! Камилл выбрал жилье в своем любимом квартале, на той улице Французского Театра, построенной целиком за три дня, где были только красивые новые дома. Но где точно оно находилось?
Это небольшая проблема, относящаяся к парижской топографии, которую непросто было решить.
Около 1850 года мсье Викторьен Сарду, который в то время лишь только оставил колледж и еще не был автором "Каракулей", которому рукоплескали, подружился со старым парижанином, известным под именем "Petit Pere" Ленуар.
В лице мсье Сарду драматургу предшествовал исследователь истории и в это время, когда никто не думал расспрашивать уже редких переживших Революцию, он пытался обнаружить их, беседовать с ними и записывать их повествования. Воспоминания стариков, было сказано, это часть наследства, которое они должны передавать младшим поколениям в течении своего времени жизни.
Мсье Сарду осознавал это и был в состоянии собирать сокровищницу из тех незначительных фактов и увиденного, которые не найти в книгах.
Папаша Ленуар жил на первом этаже старого дома на улице Paon, который был уничтожен во времена открытия Бульвара Сен-Жермен - странное жилище, какое в наши дни едва ли встретишь, с полукруглым внутренним двором, в углу которого, позади строений, подымалась одна из существующих башен стены Филиппа Августа.
В это время Ленуар был проницательным и общительным стариком, приятным рассказчиком и усердным помощником на лекциях в Сорбонне и Коллеж де Франс. Он владел ценной библиотекой, и мсье Викторьен Сарду подробно исследовал как его подходящие книги, так и его воспоминания. Они часто выходили погулять вместе и, проходя через квартал, который еще не был изменен новыми улицами, Ленуар рассказывал о прошлом. Каждый дом в старом дистрикте Кордельеров, в котором он обитал шестьдесят лет, имел для него историю. Он не покидал Париж во время революции; интересуясь людьми и вещами, он видел все и видел все хорошо, как зритель отвлеченный катаклизмами, он даже видел Робеспьера, знал Дантона и разговаривал с де Батцем.
Однажды, когда Ленуар проходил перед Одеоном, сопровождаемый своим юным другом, он указал на окна четвертого этажа дома на углу сквера и улицы Кребийон.
"Посмотрите, - сказал он, - "здесь жил Камилл Демулен".
Мсье Сарду никогда впоследствии не пересекал площадь, не подняв глаза к тем окнам и не подумав о бедном Камилле. Вот двадцать лет назад была повешена мемориальная табличка о временном проживании здесь Камилла Демулена; но вместо того чтобы поместить ее на угол улицы Кребильон, она была помещена на находящийся напротив дом, над кафе Вольтера.
Как можно хорошо себе представить, никто не выразил протеста, поскольку табличка - священная, официальная вещь, в известном смысле, это Орден Почетного легиона для дома и нужно быть очень уверенным в себе, чтобы протестовать против такой лестной чести. Все же у мсье Сарду были свои сомнения.
Я вовсе не желаю обвинять Комиссию Парижских надписей, которая взяла на себя ответственность за "украшение" этого дома, поскольку я знаю, с каким мастерством и предусмотрительностью они выполняют свою работу, и сомнение в выборе между двумя домами было допустимо. В действительности из протокола ареста Люсиль мы формально узнаем только одно, то есть, что семья Демуленов занимала "третий этаж дома гражданина Лабретеньера на площади Французского театра
Владел ли Лабретеньер домом с правой или с левой стороны. Весь вопрос заключается в этом. Комиссия начала расследование, изучила документы о передаче правового акта и пришла к заключению, что Лабретеньер был владельцем обоих домов. Один из них, на который больше указывала традиция - был выбран и табличка была прикреплена. Нельзя было поступить лучше или сделать больше.
Всегда есть шанс решить эти маленькие проблемы парижской топографии. Недавно рассматривалось некоторое количество манускриптов, которыми мсье Жорж Кен (?) любезный куратор музея Карнавале обогатил свою коллекцию, и мое внимание было привлечено маленькой записной книжкой с подписью Девиза. Девиз, который был студентом в Париже, около 1832 познакомился со своим соотечественником мсье Маттоном, писавшем в La Tribune и Le National, который, как родственник Демуленов, разыскивал и нашел в Париже мадам Ларидон-Дюплесси, тещу Камилла и был охвачен теплым чувством к ней.
В конце 1834 г. мадам Дюплесси, ее дочь Адель и мсье Маттон жили вместе в квартире на первом этаже рядом с которым был сад на маленькой уличке Холма Святой Женевьевы.
Девиз бывал в доме своего друга и часто получал интересные открытия из уст самой мадам Дюплесси. После сорока лет траура мысли бедной женщины останавливались на днях ее счастья. Она постоянно говорила о своей Люсиль. "Ее глаза не были голубыми", - говорила она, - "они были черные, как у ее отца". Это я везла Камилла и Люсиль в моем экипаже за несколько дней до их свадьбы к Кордельерам, где Отец исповедовал их одного за другим - прежде всего Камилла, затем Люсиль, которая ждала своей очереди в другой стороне исповедальни. Они исповедовались с такой верой и непосредственностью, что я могла слышать все. И позднее: "Камилл жил с Люсиль в доме 1 на улице Французского театра, теперь доме 38 по Rue de l'Odeon.Они жили на четвертом этаже и их окна выходили на улицу Crebillon.Перед своим выходом замуж Люсиль жила практически напротив в квартире на третьем этаже дома (теперь номер 22) на улице de Conde со своим отцом, матерью и сестрой Адель. Камилл легко мог видеть ее из своих окон. Некоторое время назад на улице Crebillon был построен дом, напротив того, где снимал жилье Камилл и он теперь мешает увидеть жилище, где жили мсье и мадам Дюплесси.
Это снова неопрожержимое свидетельство. № 1 на улице Французского Театра стал, в 1834 г. номером 38 по улице Odeon, это теперь № 22. Установление этого факта было простейшим. Мсье Сарду был прав, и папаша Ленуар не ввел его в заблуждение. С другой стороны табличка ошибается, но это ошибка простительная, поскольку ее легко исправить.
Квартира,служившая декорацией нежной страсти Камилла была тогда на четвертом этаже улицы Кребийон, на углу площади.
Какой живой остается эта идиллия в этом тихом и до сих пор не изменившимся уголке. Здесь, на улице Конде, есть старый железный балкон с которого Люсиль посылала поцелуи своему соседу напротив; здесь остались окна квартиры из которых Камилл наблюдал за очаровательной девушкой, которую он так долго любил. День когда мадемуазель Дюплесси вышла замуж за журналиста квартал был охвачен дрожью волнения. Соседи, стоящие в дверях, смотрели как кабриолеты привозили свидетелей на каждого из которых осторожно указывали. Один из них был Петион, другой - Сийери (?), а вот Мерсье, автор "Парижских картин ", и вот приехал Робеспьер.
Во время службы двое последних названных держали полог над головами новой вступающий в брак пары и воспоминания все еще сохранили страх викария Гуедевийя от того, что он увидел все эти имена, уже славные и внушающие страх, поставленные в парижском реестре, когда, в заключение свадебного благословления, они подписали свидетельство о браке в этой восхитительной ризнице Saint Sulpice, все еще обшитой деревянными панелями, которые задевало белое платье Люсиль.
Затем по улице Конде они поехали к Площади Французского театра. Свадебный обед был дан у Камилла. Большой круглый стол был накрыт, за который уселись четыре свидетеля, Камилл и Люсиль, родители невесты, ее сестра Адель, чьей руки просил Робеспьер и аббат Берардье, старый глава Колледжа Луи-Гранд, которого Камилл нежно приветствовал, - всего десять человек, - заняли свои места. Свидетель (?) счастливых дней, этот стол теперь совершенно изъеденный червями и с трудом поддерживаемый четырьмя массивными ножками из красного дерева, все еще существует на чердаке в Вервене. Другие реликты хранятся в Лаоне: белый жилет в цветах, который в этот день носил Камилл, свадебная вуаль Люсиль, ее розовый сатиновый корсаж, с маленькими оборками и узкими рукавами и шелковые подвязки, украшенные вышитыми незабудками и соединенными сердцами, на которых голуби помещают венок, несущий на себе девиз : "Unisson, unisson- nous -pour-la-vie"
Как трогательны эти вещи распространяющие атмосферу прошедшего веселья и нежный шарм любовных воспоминаний, вызываемых ими.
И что за приятные вечера проводил Камилл у себя дома с Люсиль. В какой дружеской близости он был со своей родней. Юность запоздало. но с триумфом вошла в его душу. Так велико было его изумление от того, что он обнаружил себя счастливым и любимым, владельцем собственного дома и обладателем веры в будущее, что его страсть стала менее бичующей. Его газета все еще выходила, он все еще насмехался, но казалось, что страстная искренность ранних номеров уступила место простому литературному мастерству. - "Ты спишь, Камилл, а Париж в рабстве " - писал версификатор. Но Камилл не спал, он любил и хотя его репутация как писателя была блестящей в 1791 году, и развертывала перспективу счастливых дней, его тщеславие не осталось прежним. Кроме того, он сам признался в этом в следующих словах:" Это не флюгер, а ветер переменил направление". И этот резкий ветер, который до того дул на него с ураганной силой изменился на спокойный зефир, наполненный изысканными ароматами.
Как только наступала хорошая погода, Камилл, его жена и родители жены вновь отправлялись в деревню. Историки, пренебрегающие этими мелкими деталями, верили, что дом Дюплесси в Бур-ла-Рен, бывший сценой для нежнейших глав истории Камилла, был так заброшен, забыт и неисследован, что никто не взял на себя труд указать его местонахождение. Поиск привлек меня и, хотя мадам Дюплесси после катастрофы 1794 года решила продать свое поместье, я точно знаю, что во времена Реставрации она не нашла покупателя. Следовательно, немного терпения было все что нужно, чтобы найти в административных документах того периода описание "дома, фермы, виноградника, лугов, возделанной земли и сада, занимающих площадь в двадцать один гектар, принадлежащих мадам Дюплесси".
Коммунальные планы, приложенные к документам снабдили меня наиболее полной топографией собственности, которая была впоследствии восстановлена на бумаге.Но что осталось от нее в реальности? Принесет ли мне разочарование визит в Бур-ла-Рен? Не стоит ли на месте фермы Люсиль одно из уродливых оштукатуренных конструкций, по которым специализируются окраины Парижа? Нет.
Имение разделено, но лишь немного обезображено, оно почти такое же, как сто лет назад, расположенное по краю дороги из Парижа, как раз у входа в деревню.
Ферма расположена в конце длинной стены. Она живописна и выглядит по-сельски (?) со своими воротами (?), с двумя столбами, увеченными каменными шарами, со своим грубо отделанным внутреннем двором, в котором старое ведро и цепь показывают, что тут находился старый сруб колодца, ее конюшней и коровником,- все это маленького размера, напоминает скорее образцовую ферму в Трианоне, чем постройки, предназначенные для сельскохозяйственных нужд. Сарай открывается со стороны забора, все еще окруженный стоящей там давным давно старой стеной, немного граничащий с железной дорогой. Домашняя птица клюет корм под холмом, расположенным напротив ствола грецкого ореха, вода высыхает на живых изгородях, тропинках, наполняет борозды, оставленные повозками, с трудом преодолевает овес и древнюю клетку для кроликов, сделанную из поросших мхом планок, забытую в углу, кажется, с тех счастливых дней, когда Люсиль носила корм в виде клевера и важно кормила своих животных.
Здесь была комната с низким потолком, в которой спал Фрерон. По утрам Камилл приходил опереться на этот наружный подоконник, пока его жена была занята на ферме, готовила кофе, звала кур, обремененная занятиями, ни одно из которых она не заканчивала, "трудясь как фея, шипя как кошка", торопилась, принимая всерьез ее обязанности как фермерской жены, пренебрегая добродушным подшучиванием Камилла и Фрерона, которые копировали ее любимые фразы: "Что это значит для меня? Это ясно как день", - пока, рассерженная, она не начинала бегать за ними, бросая в их головы весь свой запас тимьяна, которым своими руками она наполняла их рты, чтобы заставить их замолчать: "Вот, Bouli-Boula? ешь, ешь, Hon-Hon!"
"Buli-Boula" был Фрерон, "Hon-Hon" - Камилл, которому она дала это прозвище из-за его заикания. У всех этих смеющихся взрослых детей, которые резвились на природе, были прозвища, мадам Дюплесси была "Патронессой", а Люсиль - Лулу или еще "Кашанская курочка" в память о птице, которую Камилл и Люсиль видели, проезжая через деревню Кашан, защищающуюся от петуха
Так все эти шутки, чья насмешливость исчезла перед трагическим концом идиллии - как все это радостно составляло кольцо любви, юности, радости жизни, изобилия и счастья!
Двойной ряд постриженных лип окаймляли - и все еще окаймляют - сад, который был засажен большими деревьями и не разделен никаким барьером с остатками забора.(?????) В северном углу имения мсье Дюплесси построил небольшой, но уютный дом где жила молодая супружеская чета и хотя банальность современной элегантности оставила свой знак на этом милом домике, воспоминания о Камилле и Люсиль, кажется, встречают нас на каждом сделанном нами шагу. Мы видим их гуляющих бок о бок по липовой аллее в приятной тени зелени, они сидели на этих каменных скамьях, теперь зеленых и покрытых мхом, и по этой тропинке, когда время ближется к ужину, они доходили до фермы, пока наступала ночь, вьюнки и жимолость распространяли свой изысканный и очаровательный аромат и птицы пели в глубине каштановых деревьев.
Камилл был счастлив в течении всего 1791 года. "Я скажу только одно слово о моей жене", - писал он позже. -" Я всегда верил в бессмертие души, но мое семейство было так счастливо, что я боялся принять всю награду на земле и потерять решающее доказательство бессмертия. Заметьте также как счастье делает человека снисходительным. Летом 1791 года он прекратил публикацию своей газеты, с тех пор как он жил в достатке он стал считать, что революция закончилась и объявил о своей решимости снова начать работать адвокатом
Его сын родился, и он желал спокойного, обеспеченного и мирного будущего. Тем не менее когда была провозглашена Республика, и Дантон, министр, назначил его генеральным секретарем департамента юстиции - когда он, под руку с Люсиль, он вошел в важное (?) министерство на Вандомской площади, это нежданное проявление удачи возродило Камилла прежних дней. Он сиял и торжествовал. "Смотри, я живу во дворце Мопу и Ламуаньона", - пишет он своему отцу. Несмотря на все твои предсказания, что я никогда ничего не совершу, я поднялся до самой высшей ступени иерархической лестницы, достижимой для человека нашей профессии. Как люди в Гизе, так полные зависти, ненависти и мелочных страстей, преисполнятся сегодня горечью". Эти излияния вызванные гордостью пережили(?) его славу. Он хотел поддержать свою популярность, оправдывая сентябрьские убийства, голосуя за смерть короля и примкнув к врагам жирондистов. Только на суде. услышав обвинительный приговор вынесенный Бриссо и его друзьям, ему открылась истина, как Савлу на пути в Дамаск."Это я убил их!" - воскликнул он. "Я никогда себя не прощу". Эта часть его жизни принадлежит историкам его политической карьеры, и мы умышленно обходим ее молчанием.
В самом деле, история Камилла приближается к концу, величайшей и грандиозной катастрофе, которую Шатобриан описал в нескольких словах. "Молодая и очаровательная женщина пробудила любовь в его сердце, сделала его способным быть добродетельным и стать жертвой". Да, этот внушающий страх гамен, этот "литературный повеса", этот богемный памфлетист, должен был умереть жертвой революции, которую он спустил с цепи. Еще раз он бросился в борьбу, но в этот раз в рукопашную с Террором, бросил вызов эшафоту, поставил Робеспьера к позорному столбу в своем Старом Кордельере.
Поступая так, он знал, что рискует жизнью. Однажды, на совместном ланче его друг Брюн не стал скрывать от него свои страхи. Но Люсиль гордилась своим мужем и сказала: "Оставь его одного, Брюн. "Позволь ему выполнить свою миссию! Он должен спасти свою страну".
И Камилл обнимая в одно и то же время свою жену, нежно склонившуюся над ним и своего сына Горация, сидящего на его коленях, прибавлял философски: "Edamus et bibamus, cras enim moriemur" (Едим и пьем, ибо завтра будем умирать )
Иногда бедная Люсиль также бывала напугана и ей хотелось видеть своего Камилла окруженным друзьями. Последние восемь месяцев Фрерон жил перед осажденным Тулоном, а она молила его о помощи.
"Возвращайся, Фрерон, возвращайся быстро. Приводи с собой всех старых кордельеров, которых сможешь найти, у нас в них неотложная нужда...дикий тимьян почти готов, я собрала его среди тысячи забот. Я больше не смеюсь, больше не прикидываюсь котенком, больше не играю на пианино, больше не сплю; я лишь машина... возвращайся, возвращайся скорей.
Теперь пришел конец, были предсказаны черные дни, и беда была готова обрушится на эту счастливую семью. 20 марта (1794 г.) Камилл получил письмо с черной каймой из Гиза. Он вскрыл его. Мсье Демулен сообщил, что его жена только что умерла. "Твоей матери больше нет; она умерла сегодня в полдень. Она нежно любила тебя. Я обнимаю с величайшей нежностью и с большой печалью твою жену - мою дорогую невестку - и маленького Горация". Камилл зарыдал. Положив локти на стол и спрятав лицо в ладонях, он долго плакал, снова видя перед собой тихий дом в Гизе, теперь в трауре, он оставался так часами, пребывая в задумчивости; спустилась ночь. Люсиль в соседней комнате вытянулась на кровати, рядом с колыбелью своего ребенка, побежденная усталостью, и спала.
В открытом окне он видел силуэт Люсиль, стоящей в освещенной комнате, полуобнаженной, сотрясаемой рыданиями, протягивающей к нему руки, кричащей ему "Прощай!". Он слышал ее крик, поворачивая за угол улицы Vaugirard, затем голос потерялся вдали. Смерть виднелась в поле зрения(???)
Окно его тюремной камеры выходило на Люксембургский сад где, десять лет назал, он видел, как Люси играла ребенком. Какие мысли раздирали его сердце, когда он воскрешал в памяти эти минувшие радости! Кто не читал возвышенные письма, которые он писал в тюрьме своей жене? Какая поэма содержит более душераздирающий крик отчаяния и любви? "Сон облегчил мою тревогу. Человек свободен, когда спит... Небеса сжалились надо мной. Но минуту назад я видел тебя во сне и обнимал вас одного за другим- тебя, Горация и Даронну, которая была дома. Но наш малыш потерял глаз в результате болезни, и скорбь вызванная этим несчастным случаем разбудила меня. Я обнаружил себя снова в моей камере. Рассветало...Я поднялся, чтобы написать тебе. Но, когда я открыл окна, одиночество, ужасные решетки, засовы, отделяющие меня от тебя истощили все мои душевные силы. Я расплакался или, скорее, я разрыдался, крича в моей могиле: Люсиль! Люсиль! Где ты? Прощай, моя Лоллота, мой зайчик и скажи прощай моему отцу, я знаю, какая судьба меня ждет... О! моя дорогая Люсиль, я был рожден, чтобы сочинять стихи, защищать неудачников и делать тебя счастливой... Прости, дорогой друг, моя настоящая жизнь, которую я потерял в то мгновение, когда нас разлучили... моя Люсиль, моя добрая Лулу, моя Кашанская курочка, я умоляю тебя не оставаться на своем насесте, не звать меня; потому что твои крики будут мучить меня в глубинах моей могилы. Откажись от этого для своего малыша, живи для моего Горация и говори с ним обо мне. Ты должна сказать ему, то что он не может понять, что я нежно любил его! Несмотря на страдания, я верю, что есть бог. Моя кровь сотрет мои ошибки, слабости человеческой природы; и все хорошее во мне - мои добродетели и любовь к свободе - бог вознаградит. Когда-нибудь я вновь увижу тебя. Прощай Лулу, моя жизнь, моя душа, мое земное божество. Прощай Люсиль, моя Люсиль, моя дорогая Люсиль... Прощай, мой отец, я чувствую, что берега жизни ускальзают от меня. Я все еще вижу Люсиль! Я вижу ее, мою любимую, мою Люсиль! Мои связанные руки обнимают тебя, и моя отделенная от тела голова по прежнему останавливает свой мертвый взгляд на тебе".
5 апреля 1794 г., Камилл умер среди радостного шумного одобрения народа, который так низкопоклонничал перед ним. Неделей позже настала очередь Люсиль. Она бесстрашно взошла на эшафот. В тот самый момент. когда ей остригали волосы, прежде чем ей связали руки, она писала своей матери эти трогательные слова: "Доброй ночи, моя дорогая мама. Слезы текут из моих глаз. Они о тебе. Я отправляюсь спать в спокойствии невинности ". Отец Камилла умер от горя в Гизе; мсье Дюплесси пережил свою дочь только на несколько дней, его вдова была обречена тосковать одна и жить для своего внука, у которого кроме нее не было никого в мире. Она воспитала Горация Демулена, который в 1817 году отправился на корабле на Гаити, где он умер в 1825 году, оставив двух дочерей, одну по имени Камилла, другую - Люсиль, которые совсем недавно были все еще живы.
Обе они были вдовами, обе доведены до бедности и несколько лет назад была сделана попытка заинтересовать их ситуацией правительство и палаты, но просьба не принесла результата и я думаю, что одна из них сейчас мертва.
Но давайте вернемся на площадь Одеона. Когда мемориальная мраморная табличка займет свое конечное место на доме Камилла, не может ли краткая надпись также быть помещена между теми окнами на улице Конде, откуда Люсиль посылала столько поцелуев своему обрученному? Разве память об очаровательной женщине, чья история была революционной идиллией. не заслуживает быть увековеченной на нескольких ярдах Люксембургского сада, где ее сердце наполнялось любовью и откуда она вышла, чтобы встретить свою смерть.