[тереза-с-севера]

Отрывочек из книги Флейшмана.
Мадам Шалабр после 9 термидора.
(Неопубликованные документы)
Неопубликованные фрагменты, которые мы собрали воедино, могут пролить некоторый свет на мрак, который окутывает жизнь поклонницы Робеспьера после смерти Неподкупного. Она была арестована не 10 или 11 термидора, как предполагалось, а 22 термидора, согласно ордену на арест, вышедшему из Комитета Общественной Безопасности в следующих выражениях.
22 термидора.
Комитет постановляет, что женщина по фамилии Шалабр, которая часто посещала дом Робеспьера должна быть немедленно арестована и помещена в Пелажи.
(Подписано)
Луи (из Нижнего Рейна), Мерлен, Вадье, Эли Лакост, Лежандр, Дюбаран, Гупийо.
В согласии с копией(?)
Бургуинон (??).
Мы не осведомлены,где агенты новой полиции приводили ордер на арест в исполнение, но документы в другой папке могут дать некоторые указания по этому вопросу. Мы имеем в виду относящиеся к печатнику Николя, присяжного революционного трибунала, арестованного 9 термидора, как робеспьериста. Николя жил на улице Сен-Оноре. Когда кто-либо навещал его, они были уверены, что найдут мадам Шалабр в одной из его комнат.
«Говорится, что она была дома, в помещении вышеупомянутого Николя,» - сказано в надписи на пачке конфискованных бумаг». Из этого следует, что подруга Робеспьера размещалась у этого Николя. Возможно, она была здесь и 22 термидора, когда ее арестовали. Сопровожденная в дом Таларю на улице Луа, прежде улице Ришелье, она не осталась здесь надолго. Фактически четыре дня спустя полицейские чиновники объявили ей о переводе в Сен-Пелажи. Вот их письмо:
«Коммуна Парижа, департамент преобразованной полиции, 26 термидора II года Французской Республики единой и неделимой. Представителям народа составляющим Комитет Общественного Спасения.
«Граждане, во исполнение вашего ордера от 22 числа этого месяца мы приказали арестовать вышеупомянутую Шалабр. Она была сначала заключена в тюрьму на улице Луа, а затем перемещена в Пелажи, где сейчас содержится под стражей.»
Жером, Леканю (чиновники преобразованной полиции»).
В Сен-Пелажи узница не задержалась, она была вновь перемещена и послана в Бурб или Порт-Либр. Проходили недели и месяцы. Постепенно тюрьма пустела, заключенные вновь обретали свободу. Она одна оставалась. Это положение дел продолжалось до плювиоза III года, семь месяцев. Затем она решила потребовать себе свободу
В этом нет ничего спартанского, мы должны сознаться, что свидетельствует, как неверно было бы судить о мадам Шалабр, как это сделал мсье Амель, по документам, собранным Бервийем и Бариером. Но есть шанс убрать вину из окружающего ее нимба. Она пишет: « Париж, 29 плювиоза III года Французской республики единой и неделимой» «Гражданка Шалабр, находящаяся в заключении семь месяцев, не зная причин своего ареста, исключая той, что она была соседкой негодяя Робеспьера, в чьем доме, после самого тщательного поиска, не было найдено ничего, что внушало бы малейшее подозрение, утверждает, что будучи сорока трех лет, обремененная с юности подавленными симптомами цинги и других болезней, которые значительно усилились с годами и в течении ее заключения, выражает желание получения помощи и внимание, которые она не может получить в месте заключения
Она умоляет о справедливости и надеется на человечность членов Комитета Общественного Спасения; и она думает, что ей следовало бы заметить, что дом , который она купила и отреставрировала за большую цену, превратился в руины, не имея ни дверей, ни окон и нуждается в ее заботах. Шалабр". Ее цинга и другие болезни были обследованы доктором Тибо и она послала свидетельство об этом с письмом. Этот документ также удостоверяет, что мадам Шалабр была уже не первой молодости и дает, в отсутствии точной даты ее рождения, полезную подсказку.
Я, нижеподписавшийся доктор, осуществлял врачебный уход за гражданкой Шалабр двадцать лет, свидетельствую, что все, что она говорит в настоящей записке о ее болезнях и их причины правда, и они могут только усилиться в заключении, особенно в ее возрасте. В Париже, 30 плювиоза III
Ни «цинга», ни дом в руинах не повлияли на Комитет Общественного Спасения. Прошение было оставлено без ответа искупала пятью месяцами в Люксембурге и Плесси свое увлечение «божественным» Робеспьером. Она была сделана из другого материала, чем мадам де Сталь

@темы: литература

---

[тереза-с-севера]

Палмер о Барере.
Далеко на юге, у подножия Пиренеев жил типичный сын тех краев, Бертран Барер. Как и Робеспьер он был адвокатом и сыном адвоката, но личность его была полной противоположностью Робеспьеру. Он был компанейскиам, популярным, добродетельным и светским человеком. Уступчивый, но немного скрытный, он вел себя непринужденно даже в гостиных Парижа, где была отмечены его плавные манеры, необычные для провинциала. Ему слишком нравились люди, чтобы верить, что те, кто не соглашаются с ним – злые люди.
Барер стал известен как один из самых изменчивых политиков Революции. Он не был, в самом деле, фанатичным членом партии.
Барер называл себя Барер де Вьезак, пока такие родовые имена были еще в моде. Его мать была благородных кровей. Семья владела некоторыми формами собственности, которые революция упразднила, среди которых было имение де Вьезаков, в котором крестьяне платили феодальные пошлины. Существовали и другие привилегии, которыми пользовался молодой Барер. Особое отступление от правил допустило его поступление в юридическую школу в Тулузе в возрасте 15 лет, годами раньше обязательного возраста. Он смог унаследовать, как другую часть семейной собственности, место судьи в суде в Тарбе.
Его возможности, однако, были равны полученным им шансам. Он вскоре стал практикующим адвокатом. У него была исключительная память, сильная хватка основанная на фактах, и интересный способ представлять их другим. Как практически каждый, он предпринимал усилия, чтобы приобрести беглость и красноречие, качества, которые сотворили Барера, но почти разрушили Революцию. Он завоевал желанную честь приема в Академию Цветочных Игр в Тулузе, одну из старейших и самых известных из всех литературных сообществ.
«Очень жаль», - сказал президент Цветочных Игр, когда Барер прочитал свой вступительный адрес, - «что он уже всосал нечистое молоко современной философии. Будьте уверены, этот адвокат – опасный человек».
Барер опасен? Он мог быть таковым только в обществе слишком негибким для его же блага.. Он был достаточно готов к компромиссу и маневру. Он не мечтал о фантастическом идеальном мире. Он не был лидером, его слабостью было соглашаться с какой угодно группой, имевшей успех. Он был либералом даже в своих колебаниях. Он отказался от своих прав как господина поместья Вьезак прежде чем они были запрещены по закону. То, чего он хотел было участие общественности в работе правительства, права граждан, контроль над позицией дворянства и церкви. Таких запросов было достаточно, чтобы при определенных обстоятельствах сделать человека опасным. Но действительная опасность для Франции и для всего мира, как оно вышло, была в людях непреклонных верований, консерваторов, которые не признают ничего кроме их идеи совершенства.

@темы: литература, личности в революции

---

[тереза-с-севера]

Отрывочек из книги Палмера Twelve who ruled о Каррье.
Наиболее печально известное из всех заблуждений Террора произошло в Нанте, знаменитые наяды или массовые потопления, руководимые комиссаром Каррье. Об этих делах очень ученые споры изжили себя, Каррье изображался как чудовище реакционными писателями и писателями-гуманистами, осужденный даже историками более расположенными к Революции, и все же он объект попыток реабилитации в целом не слишком успешных. Каррье, можно с уверенностью сказать, был нормальным человеком со средней чувствительностью, без необычных умственных способностей или силы характера, выведенный из себя сопротивлением, ставшим безжалостным, потому что безжалостность казалась самым легким путем разрешения сложной проблемы.
Нас интересует отношение Комитета Общественного Спасения к потоплениям.29 сентября Эро-Сешель зачел вслух Комитету письмо от Каррье, который писал из Ренна, объявившего, после рассказа о других его действиях: «Я предложил в то же время составить несколько грузов из неприсягнувших священников, которые сейчас скопились в тюрьмах и поручить контроль над ними моряку из Сен-Серван известному своим патриотизмом. Комитет прослушал письмо Каррье с «живым удовлетворением» согласно Эро, который ответил Каррье от имени Комитета, сделав замечание, что: «Мы можем быть гуманными когда мы уверены, что победим», и сказав, что представители в миссиях должны переложить ответственность за свои действия на подчиненных, обвиненных в исполнении казни
Дальнейшие события делает упоминание Каррье о грузах из священников очень зловещим. Что бы ни было у Каррье на уме, сама фраза, в лучшем случае неопределенная, затерянное в очень длинном послании, сообщало мало людям в Париже. Возможно, Каррье имел в виду только, что он предполагал переместить священников на тюремные корабли на реке в Нанте, хотя почему он нуждался в моряке для этой цели – непонятно. В любом случае, совет Эро перекладывать ответственность на других мог подтолкнуть неустойчивого Каррье к крайностям. Каррье, однако, впоследствии отрицал, что получил письмо от Эро. Несколькими днями позже Каррье совещался с Сент-Андре и Приером из Марна, когда они проезжали через Ренн на пути в Брест. Они нашли его патриотичным и заслуживающим доверие представителем Конвента. По пути в Нант Каррье встретил Приёра из Кот-д’Ор, который возвратился в Париж с отчетом о взглядах Каррье. Сам Каррье докладывал Комитету 7 октября, что тюрьмы Нанта полны вандейскими партизанами. «Вместо того, чтобы развлекать себя, устраивая им судебные процессы, я должен посылать их по месту их жительства и там расстреливать. Эти ужасные примеры устрашат желающих зла». Комитет в ответ советовал Каррье очистить тело государства от циркулирующих в нем вредных жидкостей
В последующие недели вандейцы, отступая от Гранвиля, двинулись назад к Луаре и Нанту. Революционеры в городе пали жертвой истерии. Ужасная скученность царила в тюрьмах, из-за которой боялись, что разъяренные заключенные сбегут. В тюрьмах было много больных и страдающих лихорадкой, казалось, что ненавистные аристократы увенчают свое злое влияние принеся в город эпидемию.
Каррье размышлял над своей идеей обходиться с контрреволюционерами как с «грузами». Приняв предложение двух местных революционеров, которые показали, как лодки могут быть оборудованы съемными люками, Каррье принялся очищать тюрьмы без судебных формальностей, топя их обитателей в Луаре. Число наяд или уничтожений полных лодок заключенных, было оценено возбужденным «свидетелем» (было несколько свидетелей этих ночных действий) в двадцать три. Тщательное историческое исследование может подтвердить, что произошло четыре таких эпизода, но поскольку они выполнялись в атмосфере секретности вполне возможно, что их число было больше. Установлено, что топили детей как и установлена садистская жестокость одного из людей, привлеченного к этой работе, отрубавшего руки жертвам, изо всех сил пытавшимся покинуть лодки.
Комитет Общественного спасения знал еще до конца ноября, что девяносто священников были утоплены в Нанте. Каррье в своих докладах в Париж упоминал с жестоким сарказмом повторяющиеся "чудеса" на Луаре.Он не дает никаких деталей и, однако. только когда наяды прекратились в конце декабря власти в столице были проинформированны об изобретательности и обдуманном планировании с которым они проводились.Что никто не знал тогда и сейчас никто не знает, это числа жертв. Оно может быть приблиительно равно двум тысячам. Большинство и них было пленными членами вандейской армии.
Комитет вначале не сделал ничего.
Что некоторые из его членов были шокированы мы можем легко себе представить; в частности известно, что Кутон возвысил свой голос за зеленом столом за то, чтобы оправдать отряды и шеренги вандейцев, которые были «сбиты с пути». Но полностью ужас того, что произошло в Бретани, не скоро был осознан в Париже. Ужас, как и террор, был тогда в порядке дня; наяды в Нанте, как и расстрелы из пушек в Лионе, казались в тех обстоятельствах едва ли более чем случайностью. В любом случае во время перехода к новому году, Комитет рассчитывал на поддержку революционного авангарда; итак, хотя несколько комиссаров-эбертистов были отозваны в декабре, другие, включая Фуше и Каррье, были оставлены на какое-то время на своих должностях.
Но у Комитета был особый агент на западе, Марк-Антуан Жюльен, юноша всего лишь восемнадцати лет. Некоторые считали его шпионом только Робеспьера, в действительности он представлял революционное правительство и вел переписку не только с Робеспьером, но и с Барером и Комитетом в целом и во время его путешествия по пострадавшей от войны территории, работал в тесном сотрудничестве с Приером из Марны. Он докладывал о поведении генералов и комиссаров в миссии, ликвидировал беззакония революционных армий, давал инструкции местным администраторам, старался сочетать поклонение Разуму с мерой благопристойности и терпимости. Короче говоря, его назначением было координировать революционные силы на западе и держать их в границах, предписанных его начальниками.
Юный Жюльен начал выражать недовольство действиями Каррье 19 декабря.
Он писал из Венна, за пятьдесят миль от Нанта, и он или не знал о наядах или думал о них как о чем-то незначительном. Он не одобрял лишь приспешников Каррье, которые, говорил он, терроризируют истинных патриотов. Он хотел верить, что Каррье просто неверно оценивает своих людей. Но первого января он написал срочное письмо Бареру и Робеспьеру, требуя, чтобы Каррье был немедленно отозван. К этому времени детали наяд были известны в Париже. По-прежнему о них не упоминалось в донесениях Жюльена. Предметом спора стал старый вопрос конфликта властей. Каррье отказался признавать другого комиссара, его агенты были раздираемы враждой и жестоки, они «грабили, убивали и жгли» без ограничений, и их хозяин упрямо защищал их.
Месяцем позже, теперь очень возбужденный Жюльен снова пишет Бареру и Робеспьеру. Он был в Нанте, видел Каррье, обвинения против которого теперь очень умножились. Вандея вновь поднялась, Каррье и генералы выказывали явное равнодушие, они хотели продлить кризис.
Каррье был сатрапом, деспотом, который убивал свободу, он держался в стороне от добрых республиканцев, предавался тайным оргиям, его секретари были надменны и неприступны, истинные патриоты не могли ничего поделать. Жюльен все еще старался быть честным, признавая, что Каррье сделал большую работу, прежде чем он потерялся, подавляя влияние богачей.
Теперь же, третьего февраля Жюльен наконец мимоходом говорит о наядах.
«Я убедился, - пишет он Робеспьеру, - что он вывел наружу всех тех, кто наполнял тюрьмы в Нанте, без разбора поместил их на лодки и утопил в Луаре. Он сказал мне в лицо, что это единственный путь управлять революцией, и назвал Приера из Марны глупцом, потому что тот не думал делать что-либо с подозрительными, кроме как заключать их в тюрьму».
Несколькими днями позже Комитет Общественного Спасения отозвал Каррье в Париж. Был ли этот вызов вызван новостями Жюльена об утоплениях? Едва ли.
Утопления не были новостью в Париже. Там было мало жалости к жертвам, которые, в конце концов, были в большинстве своем «разбойниками « и «фанатиками». Сам Жюльен не придавал этому особого значения. Смысл как размышлений Жюльена, так и решения Комитета, лишь случайно был гуманен. Каррье назвал члена правящего Комитета глупцом. Он мучил как контрреволюционеров, людей, которых Комитет классифицировал как патриотов и защищал как патриотов людей, которых Комитет считал контрреволюционерами, и которые часто были отбросами общества, мошенниками с криминальными биографиями или жестокими и беспринципными хулиганами, без всякой цели, кроме как сохранять общественный беспорядок. Каррье не сотрудничал с правительством. Он дискредитировал и наносил ущерб Республике. Под революцией он имел в виду беззаконие. Он не осознал, что с 14 фримера даже Эпоха террора имела подробную Конституцию.
В феврале, следовательно, Каррье вернулся в Париж, где к нему вскоре присоединились Фуше и другие недовольные комиссары, которые в своем бесчестье представляли собой коварную угрозу революционному прав. Робеспьер, политический стратег, продолжил свою компанию против «фракций», которая была в действительности компанией за то, чтобы привести к единению движения к цели и признания властей для людей, обученных пятью годами революции. Юный Жюльен продолжил свои путешествия на западе.

@темы: литература, личности в революции

---

Кертис. Немного из книги "Сен-Жюст, коллега Робеспьера"

[тереза-с-севера]

Когда Сен-Жюст достиг Парижа 18 сентября 1792 года, прошло меньше месяца с его двадцать пятого дня рождения и он был самым юным членом Конвента. Он поселился в отеле "Соединенные Штаты" на улице Гэйон.
Он был красивой и эффектной фигурой. Среднего роста, крепкого сложения, здоровый, у него была большая голова, покрытая массой густых светлых волос, глаза были голубыми и живыми, хотя и маленькими*; его черты были правильны, как у скульптуры, губы решительно сжаты, он был бледен. Выражение лица обычно было суровым, даже презрительным, держал он себя холодно…Те кто его видели и описывали его, отпускали комментарии о его гордости и красоте. Его голос был сильным, хотя и хриплым.. Некоторым он казался поглощенным своими мыслями, недоверчивым, другим – меланхоличным. Как и Робеспьер, он одевался крайне тщательно. Портрет, воспроизведенный здесь на фронтисписе, был создан его домовладелице, даровитой художницей; после его казни она продала его вдове Леба, боясь его хранить.

Он изображает Сен-Жюста в светло-голубом костюме, туго застегнутом у него на груди, с золотыми пуговицами; воротник костюма высоко поднят сзади, спереди – большой белый галстук, упоминаемый каждым наблюдателем. Обычно он завязывал его туго под подбородком, что , казалось, заставляло его голову держаться чопорно поднятой. Демулен со своим дьявольским умом позднее провел свою знаменитую аналогию. «Видно по его манере держать себя и осанке, что он полагает свою голову краеугольным камнем республики, и что он носит ее на плечах с таким почтением, как святое причастие». На это, легенда заставляет Сен-Жюста ответить: «Он говорит, что я ношу свою голову как святое причастие? Ей-богу, я заставлю его нести свою подобно святому Дионисию». Все в нем было безупречно аккуратно, даже щеголевато. Это его привычка носить в петлице белые цветы вызвала к жизни красную гвоздику. По контрасту его образ жизни был прост. Он жил на 18 ливров в день, регулярное жалование выплачиваемое членам Конвента. Ему не стали платить больше после избрания в Комитет Общественного Спасения, громадное увеличение количества труда, компенсируемое только почетом и сомнительной безопасностью. На свои обязанности как члена Конвента Сен-Жюст бросился с беззаветной и целеустремленной энергией. Легкие удовольствия не занимали больше его тела, а литература – его ум. Он был всецело сосредоточен на серьезных государственных задачах.
Первая ясная запись о нем – в Якобинском клубе. Здесь он сказал речь 22 октября, которая привлекла к себе значительное внимание.
С самого начала открытия Конвента существовала неприязнь между жирондистами , которые черпали свою силу из провинций и Горой, основывающей свою мощь на Париже. Сен-Жюст был пылким членом последней группы. Встревоженные сентябрьскими убийствами, и, возможно, боящиеся за свою личную безопасность, Керсен и Бюзо, лидеры Жиронды, начали обсуждать беспорядки и убийства того времени. Они хотели создать Комитет для расследований и вооруженную стражу для Конвента, вызванную из всех департаментов. Этот план начал обсуждаться 24 сентября, всего через три дня после открытия Конвента и вызвал энергичные дискуссии в следующем месяце. Гора утверждала, что такая стража совершенно не нужна.
На эту тему Сен-Жюст и сделал свой доклад у якобинцев. Он воспротивился плану отделить Конвент от народа, с которым тот собственно и отождествлялся. Он объявил, что меньше боится вооруженного простого народа, чем вооруженных воинских частей с амбициозными лидерами. Даже анархия предпочтительней рабства. Он чувствовал, что предполагаемая военная сила будет опасной и бесполезной. Париж не будет ей доверять. Настоящее решение – это республиканское единение и добродетель, дающие новую жизнь законам, уничтожающим анархию. У Сен-Жюста была почти суеверная вера в силу законов, достигающих чудодейственных результатов, даже в изменении человеческой природы. В своем издании от 24 октября «Газета дебатов и корреспонденции Общества Якобинцев» упоминает эту речь, как произнесенную «молодым гражданином, депутатом Конвента, Санже (? Senjeu) », отмечает богатство и оригинальность его идей и обещает напечатать его доводы целиком. Это не было выполнено, но по указанию Общества речь была напечатана как памфлет.
Департаментская стража была брошена(?), но 16 тысяч федератов, как их называли, прибыли в город без законного одобрения. Когда незваные федераты начали просачиваться в город, волна эмоций поднялась еще выше, и 4 ноября Сен-Жюст снова говорил у якобинцев «о подозрительных вооруженных силах». Он не знает, какой удар готовится, сказал он, но определенно весь город волнуется.
Париж пресыщен солдатами накануне суда над королем и в то время, когда Робеспьер был под огнем. Между тем внешняя опасность приводила в отчаяние. «Что это за правительство, сажающее деревья свободы на эшафоте и помещающее косу смерти в руки закона». Хотя Сен-Жюст явно усвоил линию поведения Горы по поводу большинства предметов, таких как господство Парижа, виновность короля, он все еще был против насилия и смертной казни.
Это все, что мы знаем о его деятельности в Клубе. Будучи только три месяца его членом, он был избран президентом на две недели и занимал его кресло во время заседаний между 19 декабря 1792 г. И 1 января 1793 г. На большинстве этих собраний дискуссии сосредотачивались вокруг суда над королем и порочности жирондистов
*Таким он запомнился Паганелю, его современнику. Нодье, тоже его современник, говорит, что его глаза были большими и задумчивыми

@темы: литература, личности в революции

---

На правах рекламы

[Lynx_by]

А тем временем на Фандомной Битве фандом Французской Революции выложил челлендж. Посмотреть и послушать можно, кликнув по баннеру.
Все наши выкладки можно найти по тегу fandom french revolution 2014. Будем рады комментариям!
И еще больше будем рады вашей поддержке в виде голосов за нас Но помните, что голосовать можно за 3-10 команд. Если у вас нет времени/желания искать кого бы еще вписать в список, предлагаем вам наши шаблоны голосовалок (копируете шаблон, вставляете в коммент в теме голосования - и никаких проблем!).
Подробнее о правилах голосования и о месте проведения сей радости можно прочитать здесь.

@темы: экспорт революции

---

Ленотр. Новелла "Анрио"

[тереза-с-севера]

Мадам Савуре - чей супруг был владельцем школы на улице Клеф, имеющей определенное влияние – была ужасно обеспокоена в 1793 г.
Незнакомец, то есть незнакомец для всего квартала, недавно переехал проживать в соседнем доме, и его популярность быстро возросла. Его имя было Франсуа Анрио. Это был маленький человечек с чисто выбритым румяным лицом, с мигающими веками и покатым лбом. Нервная болезнь заставляла его лицо время от времени подергиваться; его голос был обычно низким и хриплым, но мог греметь, когда этого требовал случай.[1]
Хотя никто не знал, откуда он приехал, было известно, что он перепробовал некоторое количество профессий. Он был хористом и даже церковным сторожем; затем слугой при поверенном при Парламенте - мсье Форме, улица l'Observance рядом с клубом Кордельеров. Некоторые утверждали, что знали его, когда он держал бар; впоследствии он толкал тачку с трикотажными изделиями с ярмарки на ярмарку.[2]
Также говорили, что он осудил свою мать [3], по этой причине льстецы называли его Брутом, что было высочайшей из возможных похвал в те дни.
Мадам Сабуре все больше беспокоилась из-за своего жильца, потому что Анрио- который стал очень занят в секции – выдвигал некоторые предложения, которые ее совершенно не устраивали. Одна идея, о которой он надоедливо твердил, была: обложить налогом богатых, призывать их, держа счет в одной руке и пистолет в другой. Бывший владелец бара решил, кроме того, очистить секцию от любых эмблем аристократии, и так как фасад академии Савуре был украшен рядом бюстов античных богов и знаменитых римлян, он однажды ночью вторгся в здание, во главе шайки своих товарищей, и они стали уносить эти антиреволюционные изображения. Несколько дней спустя ему пришла в голову фантазия заставить мадам Савуре позволить ее ученикам обедать на улице.
Братские трапезы были весьма модны в те дни - изобретение, которым мы обязаны Прюдому. - "Должен быть ", - пишет он, -"на каждой улице накрытый стол, за которым все граждане могут сидеть по-братски. Каждый должен принести, если может, свое блюдо и с тем кто ничего не приготовил поделится сосед. Вся еда должна быть перемешана, так что каждый будет есть не свою еду, а еду соседа.
Проект казался совершенным - хотя, возможно, не для мадам Савуре, которая, так как она жила в бедном квартале, должна была бы снабжать едой и посудой всех обитателей улицы. Сама еда не слишком ее беспокоила, но ее волновало мрачное предчувствие, что некоторые из граждан, ее братьев, могут также захотеть разделить с ней ее серебряную тарелку. Но она вышла из затруднения как изобретательная домохозяйка. В назначенный час расстилалась скатерть и каждый из гостей обнаруживал перед собой кусок хлеба, четвертушку сыра и артишок - все эти продукты могли быть съедены без помощи вилок и ложек.

Анрио казался удовлетворенным, а он был человеком, с которым было бы хорошо поддерживать хорошие отношения, поскольку он стал идолом прачек квартала, чье влияние доставило ему звание капитана в кампании (?) секции.
Все эти пустяковые подробности, однако – только следование традиции, поскольку не существует документов, чтобы подтвердить их. После терпеливого исследования я не верю, что возможно будет узнать что-нибудь подлинное о ранней жизни Анрио. В архивах Нантера, его родного города, я нашел свидетельство о его крещении, которое датировано 3 декабря 1759 г. Он был сыном Эдме Анрио и Маргариты Давуан, которые оба жили в доме бывшего казначея Франции и парижского буржуа, у которого они были – возможно- слугами. Крестным отцом ребенка был сеньор Франсуа Койпель; крестную мать звали Мари Мюрат.
16 ноября 1787 г., Франсуа Анрио потерял своего отца – человека 72 лет – родившегося в Сормери в Бургундии в семье чернорабочих. Я не знаю когда Маргарита Давуан, (которая была родом из того же города, что и ее супруг), умерла, ни какие обстоятельства побудили эту достойную чету поселиться в Нантере

У Анрио была старшая сестра, Мария Сесиль, родившаяся в 1753 г. в Сормери, она вышла замуж за хозяина токарной мастерской по фамилии Ласу, проживавшего в Париже у рынка Кенз-Вен. Она развелась во II году. Такова была семья. За исключением этой, сухой, но точной информации, я не смог найти ни следа где-либо чего бы то ни было, касающегося юности Анрио. Он внезапно вошел в историю в конце мая 1793 г. и одним прыжком достиг вершины. Может быть отмечено, что во время своего изумительного возвышения он не был, как говорилось, беден и в нужде. Кроме маленькой съемной квартиры на улице Клеф у него было жилье на улице Баттуар инвентарная опись которой включает в себя мебель, которая, хоть и будучи необычной, была удобна: тростниковые стулья и кушетки, покрытые малиновым дамастом; 47 гравюр, застекленных, в красных рамках, «представляющие различные революционные сюжеты, полное собрание трудов Руссо; три рубашки, синий носовой платок, пара нитяных чулок и великолепный секретер из красного дерева, украшенный латунью.

Анрио также владел другой меблировкой в квартире, которую он снимал на улице Сен-Жозеф.
Парижане были вслепую вовлечены во многие восстания, но меньше всего они поняли в том из них, которое произошло 2 июня 1793 г. В этот день – под давлением вооруженных людей – Конвент принес в жертву парижской Коммуне двадцать девять своих мудрейших, самых красноречивых и больше всех подвергающихся поношениям своих членов; но можно с уверенностью утверждать, что ни один из 80 тысяч статистов, которые в этот день помогали устрашить Собрание, не понимал что-либо в этой интриге.

Даже самые проницательные люди напрасно ломали себе голову. «Что все это значит? Кто дергает за веревочки? Чего они хотят?», - простодушно спрашивал бывший министром Гара. «Большее число парижан очень хочет знать, что им следует делать», - сказала мадам Ролан. Горожане слушались звука барабана или набата, собирались вокруг флагов, которые были установлены перед дверью каждого командира, выстраивались, выступали вперед с левой ноги и решительно маршировали, не зная куда и зачем. 31 мая батальон секции Обсерватории, думал, что будет принимать участие в генеральном смотре Национальной гвардии; батальон секции Рынка верил, что целью было добиться новых цен на еду и «уничтожить навсегда гидру законов о налогах».

Ошибки закончились общими объятиями, разбиванием бочек с вином, процессии при свете факелов, планы подстрекающих к борьбе были сорваны благодаря искренности и добродушию парижан.
Однако было мало смешного 2 июня. Погода была великолепная, мастерские были закрыты и целые семьи сидели в дверях с раннего утра " чтобы посмотреть, как проходит мятеж"

Восемьдесят тысяч человек столпились вокруг Конвента; Карузель(??), причалы, сад Тюильри, площадь Революции и мосты ощетинились штыками. Здесь были национальные гвардейцы из Сен-Жермена, Мелена и Курбевуа; здесь были три тысячи артиллеристов и шестьдесят три пушки и горны, чтобы делать раскаленные до красна ядра горели у входа в Елисейские поля. Здесь также были отряды из Марселя и немецкого легиона Розенталя, но все одинаково игнорировали то, что их привели сюда внушить благоговейный страх Конвенту, но единодушно утверждали, что пришли защищать его.
В Собрании волнение было велико. Уступят ли они силе штыков и декретируют арест умеренных своих членов? Кто командовал революционной армией? Никто не знал. Кто имел наглость собрать ее вокруг Конвента? Никто не мог сказать. Возможно, здесь было некоторое недоразумение, и была надежда, что все люди под ружьем разойдутся по слову их представителей. Депутаты молча спускались со своих скамей и с обнаженными головами, торжественно перешли по вестибюлям Тюильри. Процессия показалась под великим портиком, впереди выступал президент, Эро де Сешель, изящный, с хорошей фигурой, который один был с покрытой головой «в знак траура». Во внутреннем дворе под ярким солнцем сияли мушкеты, пушки и униформы; здесь царила тревожная тишина, многие сердца забились чаще, при виде этого устрашающего зрелища. Собрание, при имени которого дрожала вся Европа, двинулось, сбитое с толку, к плотным рядам войск. Многие думали об утре 10 августа, когда, из того же дворца печально вышел король, принять свой последний смотр.

Эро де Сешель медленно склонился вправо к штабу. Он остановился в нескольких шагах от разряженного генерала, который со своего коня невозмутимо смотрел на него. Повисла мучительная пауза. Президент, не обнажая голову, прочел декрет, приказывающий вооруженным войскам разойтись. Офицер штаба усмехнулся. Эро примиряющим тоном спросил: «Чего хочет народ? Конвент желает лишь его счастья» .Затем офицер вытащил саблю и, убедившись, что шляпа надета плотно, заставил свою лошадь встать на дыбы и, голосом, который мог быть услышан в Лувре, «ревом, который заставит замолчать город, скомандовал: «Канониры! К оружию!».
Солдаты послушались, кто-то схватил Эро за руку и потянул его прочь, члены Конвента поспешно вернулись в вестибюль, стараясь, как могли, соблюдать видимость процессии, ужасаясь и стеная. Один из них –Лакруа – рыдал от унижения.

Все, повернувшись к войскам и указывая на неизвестного генерала, спрашивая: «Кто он?». Маленький, гладко выбритый, опрятный, румяный, с мигающими глазами был никому неизвестен. Когда они вернулись в зал собрания, один из секретарей прочел список двадцати девяти депутатов, объявленных вне закона и со склоненными головами Конвент принял большинством голосов декрет и провозгласили смерть самым известным своим членам – Верньо, Барбару, Бюзо, Луве и других, принадлежащих к благородной Жиронде, которая была рождена для славы в тот же день, что и Свобода. Говорили, что пока депутаты слушали, в глубокой печали, чтение декрета об объявлении вне закона, генерал, покоривший Конвент своей воле, имел смелость зайти в буфет Собрания и приказал подать стакан вина. Многие затем впервые узнали его имя – это был Анрио, который два дня до того был простым капитаном и которого Коммуна назначила генералом, командующим Парижской армией. Как только он уверился в победе, Анрио спокойно покинул дворец, сел на свою лошадь и уехал во главе своих солдат, которые били в барабаны и возвращались в соответствующие секции. На улице Клеф прачки и кожевники громко аплодировали «генералу». Никто не предполагал – даже он сам – что этот шут совершил самую грозную революцию и нанес свободе удар, который заставил Францию вечно плакать

Месяц спустя Анрио получает свой внеочередной чин бригадного генерала, подписанный военным министром. Поскольку документ любопытен, мы даем точную копию с него:
Подробности службы- Гражданину Анрио, родившемуся...Кампании, сражения, раны - прочерк.
Ничего больше. Два месяца спустя - 19 сентября - Анрио был назначен дивизионным генералом. Документы о его новом чине не более подробны, но в столбце "Подробности службы" мы находим "Бригадный генерал с 3 июля"

Эта бумага также возглагала на него, как это представляется из документов, хранящихся в архиве военного министерства, не только командование всей парижской гвардией, но также и 17-й военной дивизией. Следовательно, Анрио имел в своем распоряжении большую армию, возможно, сто тридцать тысяч человек, и этот подхалим с улицы Клеф был, вероятно, самым могущественной особой во Франции.
К счастью, он этого не осознавал и его внезапное возвышение, казалось, не вскружило ему голову.

Он поселился в Отель-де-Виль в апартаментах, окна которых выходили на улицу Мартруа за Arcade Сен-Жан и жил там как представитель богемы, не думая о том, чтобы поселиться где-нибудь постоянно. Единственными его предметами роскоши были часы на мраморной подставке и три гипсовых бюста, изображающих Руссо, Брута и Марата.

Его гардероб был скромен – он не владел ничем, кроме необходимого нижнего белья, генеральского мундира, с воротником вышитый золотым галуном, двух пар желтых кашемировых штанов и муаровой серебряной куртки, предположительно сувенир из тех дней, когда он владел баром. У него была пара высоких сапог с отворотами, некоторое число тарелок и блюд, коричневых глиняных или белых с красными цветами – посуда патриота и спартанца. Для развлечения был только один предмет, охотничий рог.

Из Отель де-Виль он ставил число на "приказах дня" к войскам - приказы, которые были бережно копируемы и заносимы в книгу, теперь хранящуюся в Национальных Архивах. Они необычайно упрощены, чтобы подходить к интеллекту лиц, к которым они адресованы. Они распространяют дух напыщенности и ироикомической сентиментальности, которая должна вытягивать слезы и возбуждать трепет энтузиазма среди рыночных грузчиков Рынка и дубильщиков улицы Копо. Анрио рекомендовал своим людям иметь грандиозную гордость республиканцев. "Мои собратья по оружию", - писал он, - "всегда будьте совершенны и бдительны".

Он был наименее военизированным из всех генералов "никогда не говорите о вооруженных силах, в них слишком много черт деспотизма. Я знаю, что они необходимы, но их число должно быть очень небольшим. Его взгляды относительно общества не были, однако, очень либеральными. «Мои товарищи! Продолжайте арестовывать! Те, кому это не нравится, могут уехать и жить где им нравится. Его общепризнанная цель – избавить своих братьев по оружию от всей тяжелой и монотонной работы.
«Служба исполняется так хорошо, что я уже запретил три поста (????), благодаря активному наблюдению я преуспел в облегчении обязанностей моих братьев по оружию. Мы должны хорошо понимать друг друга, давайте все работать вместе; общественные дела будут совершаться беспрепятственно и наши враги будут признать нас такими, какие мы есть. Пусть они накапливают безмерные богатства, пусть они строят дома и дворцы, это мало что значит для нас. Нам, республиканцам, не нужно иного приюта кроме лачуги и других богатств, кроме добрых нравов, добродетелей и любви к нашей стране»

Те, кому эти награды кажутся несколько фантастическими, получат что-нибудь еще и таким образом все будут удовлетворены.
«Я очень рад сообщить моим братьям по оружию, что назначение на все должности находится в распоряжении правительства, теперешнее правительство может назначить любого человека на любое место. Оно разыскивает добродетельных людей даже на чердаках, оно говорит беднякам и санкюлотам: «Приди, займи это место, родина зовет тебя, служи ей и люби ее; она мать для вас всех». Некоторые из этих объявлений демонстрируют простоту, граничащую с величием.
«Мои братья по оружию жалуются, что не у всех из них есть ружья. Это не моя вина. Мне бы хотелось видеть их вооруженных одинаково; но пика – прекрасное оружие против невооруженного».
И другое.
«Прошлым вечером вспыхнул пожар на Grands Augustins. Граждане, магистраты, вооруженные силы, все сразу же оказались на месте. Все трудились, и огонь был потушен в очень короткий срок. При старом порядке пожар продолжался бы несколько дней, при режиме свободных людей он длился не более часа. Какая разница!»

Анрио понимал свою аудиторию[4]: в его красноречии есть что-то от его профессионального жаргона былых дней, когда он шел от ярмарки к ярмарке и продавал чулки крестьянам. Это то, что нравилось рабочим классам пригородов, для которых изысканный язык был мертвой буквой и которые никогда не слышали такого доступного оратора[5].Поэтому он был обожаем санкюлотами, а здесь предоставляется хорошая возможность отметить очень странную ошибку, обычно совершаемую относительно происхождения и значения этого исторического выражения
Санкюлот не был, как это можно было бы представить, человеком непристойно одетым. Термин использовался для описания противоположности людей, которые носили штаны до колен и плотно облегающие чулки, тогда как ноги рабочих были покрыты полотняными или фланелевыми штанами, которые спускались до ступни и скрывали ботинок. До 1792 года штаны приводили людей в ужас- они были знаком принадлежности к грубым, неотесанным низшим классам.

Во всех историях о бандах "террористов", которые появились по всей стране и пугали почтенных людей, мы слышим о всклокоченных бородах, больших мечах, красных шапках и штанах. Штаны вызывали такой же страх, как бороды и сабли.
Санкюлот был, следовательно, человек в штанах и Анрио был об этом прекрасно осведомлен, поскольку его гардероб включал две пары штанов - одни полосатые нанковые и другие из красной ткани.

Несмотря на эти уступки общественному мнению у него были свои клеветники. Для некоторых его образ жизни казался неправильным и воняющим аристократичностью, хотя он совсем не был горд и часто обедал с другом по имени Вуазон, который был кровельщиком.
Генерала также часто упрекали в том, что у него было частное пространство в Театре Республики и другое в Опере-Комик, из шести мест в первом ряду, которые он занял на год в вантозе II года за 2000 ливров. Его прихоть – скакать галопом во главе толпы адъютантов – Эгрона, Ульрика, Мишо, Серея и Десшампа– также часто подвергалась критике. Поскольку генерал, хотя он, чтобы пощадить чувства собратьев по оружию, воздерживался от всех демонстраций и никогда не командовал никакими военными маневрами, любил ездить по Парижу на лошади, которая не была, как мы полагаем, чистокровной. Эти экспедиции принесли ему (из-за его преданности Неподкупному) прозвище «Осла Робеспьера» и кроме того вообще езда на лошади была в глазах завистливых пехотинцев, нарушением законов равенства и принесла генералу предупреждения подобных следующему документу, который был найден среди его бумаг после его смерти:
«Как добрый санкюлот я предупреждаю тебя, что слухам, которые распространяются о тебе, обычно верят. Общественное мнение начинает относиться к тебе с пренебрежением.

Итак, может быть достаточно рассказать тебе по порядку, что происходит, поскольку ты не можешь быть уволен со своего места, как и все те, кто занимают свои места с 14 июля 1789 года. Люди не любят твоих адъютантов с их эполетами (sic) и их надменностью, твой новый дом, твою манеру разговаривать с каждым, важный вид, который ты напускаешь на себя, когда выезжаешь со своими сторонниками, на самом деле ты вызываешь недовольство даже у тех, кто поклялся Комитету Общественного Спасения защищать тебя. Я предвижу, что твои дни подходят к концу. Спасай свою голову, если можешь.
Легран, твой бывший друг.
Даже прачкам с улицы Батуар он перестал нравиться и, игнорируя искусство лицемерия, они обратились со следующим посланием к «их Анрио»
«…приспешник Робеспьера, это хорошо сочетается с твоими изящными фразами, сказать нам уйти без всего, как добрые республиканки. Заставь нас обходиться без пищи и не стирать белье, которое ты носишь, как и все…. депутаты, которые ни в чем не нуждаются, но называют себя республиканцами и санкюлотами. Нас могут повесить из-за овцы, как и из- за ягненка и мы говорим, что ты надоел нам со своими приказами. Мы знаем, на что мы согласились; ты не всегда будешь надоедать нам с судебными приставами, ты можешь идти плясать с Робеспьером и … членами его шайки, которые заставляют нас убивать своих детей и умирать с голоду.
Гражданки прачки предместья Сен-Марсо.
Грамота, факсимильный снимок которой мы приводим, была идеальным символом общественной жизни Анрио, она была абсолютно пустой, и состояла только из двух дней, 2 июня 1793 года и 9 термидора II года . Говорили, что 2 июня генерал выпил слишком много вина и нас уверяют, что 9 термидора он был мертвецки пьян.

Кажется, однако, что он был совершенно трезв, и ничто не указывает на то, что он предавался пьянству. Более того, он пользовался глубоким доверием Робеспьера, который был не тот человек, чтобы выбрать пьяницу своим близким другом.[6] Выжившие члены семьи Дюпле сохраняют предание, что утром 9 термидора противники Робеспьера вероломно напоили Анрио, примешав алкоголь к его обычному питью. Это вполне возможно, кроме того в тот день весь Париж был пьян и безумен.
Неделю воздух был как огонь, атмосфера была удушливой; город, уже перегревшийся от жары, ужаса и эмоций, изнемогал от зноя под безжалостным солнцем. Мебель и изделия из древесины трескались, двери и окна искривлялись, овощи в саду спекались. Если мы проследим историю 9 термидора, не по книгам, а по все еще не изученной массе документов в архивах – мы можем быть уверенными, что Париж, уже безумный, разгоряченный, задыхающийся – был внезапно атакован приступом яростного безумия.
Около десяти утра – время, когда началось заседание Конвента – Анрио отправился на ленч в предместье Сен-Антуан – с одним из своих родственников, возможно, его зятем, токарем Ласу, встретил нескольких жандармов, которых он обругал и пригрозил им саблей.
Он вернулся около двух часов в свою квартиру на улице Мартруа. Прихожая была полна санкюлотами, очень взволнованными дневными событиями. В сквере был пикет кавалеристов и канониров – знаменитых канониров 2 июня, защищающих штаб-квартиру Коммуны.
Пока Генерал ораторствовал в своем салоне трое – граждане Эрон, Пийе и Регогн, предъявители ордера Комитета Общественной Безопасности, появляются на сцене. Они были встречены криками. Эрон, которого толкали, пробрался через толпу, подошел к Анрио и сообщил ему, как мог в общем шуме, что у него имеется ордер на его арест. Генерал в ярости взревел и позвал на помощь своих офицеров.

Я приказываю вам убить этого мерзавца в эту самую минуту. Сегодня мы должны повторить 31 мая и три сотни негодяев, заседающих в Конвенте, должны быть истреблены». Затем «голосом султана», указывая на посланцев Комитета, он проорал: «Колите их! Заколите их всех! Всех! Избавьте меня от них сию минуту.[7]Адъютанты обнажили свои шпаги и ужасная схватка началась. Анрио, однако, передумал и предпочел отправить Эрона и его приспешников на гильотину и их оттащили в сторону. Затем генерал, шатаясь, спустился по ступеням, его лицо пылало, и он был без шляпы, вскочил в седло и помчался галопом вниз по улице далеко впереди от своего эскорта.

В пять часов он обратился с речью к толпе [8]в сквере Дворца равенства. Он был один, говоря, крича, жестикулируя. Гражданин поймал его лошадь за уздечку и отволок в Комитет Общественной Безопасности, где он был арестован, связан и привязан к стулу. Как он был доставлен Коффеналем в зубы Конвента, который, казалось, был загипнотизирован – необъяснимо и непостижимо – как и многие другие вещи, которые произошли в тот день сумасшедшей ярости.
Анрио, снова свободный, вскочил на лошадь артиллериста и поехал в Люксембургский сад, крича: "Долой жандармов!" Затем его видели во дворце правосудия, во главе эскадрона кавалерии, выкрикивавшего приказ каждому встреченному им отряду: "Разорвать в клочья жандармов". Не раньше десяти часов он снова появился на Гревской площади. " Коммуна" все еще была освещена, он поднялся в зал генерального совета, где его приветствовали, он спустился и вновь понесся галопом по устрашенным улицам, преследуемый жандармом и муниципальным офицером. Он бредил, он тряс пистолетом и кричал : "Убивайте! Убивайте!", разнообразя старый рефрен : "Разорвите в клочья жандармов!"

Гражданин из Ломбардской секции по имени Роже пытался арестовать его, но получил опрокинувший его пинок. И безумие продолжалось, пока гроза, надвигавшаяся весь день, не началась. Воздух стал прохладней, начался дождь, нравственное напряжение ослабло, и национальная гвардия вернулась в свои кварталы. Кто может сказать, какое влияние эти капли воды оказали на мировую историю!
Коффеналь - в ярости, что игра была проиграна - схватил Анрио за воротник и выбросил его с четвертого этажа Отель-де-Виль в маленький внутренний дворик, где его и нашли на следующий день в час дня - в синяках, истекающего кровью и ошеломленного - два жандарма по имени Шарпентье и Лапорт[9]В шесть часов вечера его повезли из Консьержи на гильотину. Его посадили на вторую повозку - честь быть на первой предоставили Робеспьеру и Дюма.

Анрио прислонился к боку повозки, ближе всех к нему был Робеспьер младший. Генерал представлял собой ужасное зрелище: на лбу была глубокая рана, правый глаз свисал на щеку, лицо было покрыто кровью[10], рубашка и прочая одежда пропиталась грязью из сточной канавы, в которой он провел ночь, и он все еще был пьян. Сотня тысяч людей закричала от радости, когда увидели, как упала его голова[11]. Когда Робеспьер быль обезглавлен, женский голос разрушил кратковременную тишину, за которой последовали крики: «Бис!»

Баррас, который был преемником Анрио в командовании парижской армией, злобно утверждал, что когда во времена Реставрации правительство искало останки Людовика XVI в общей могиле на кладбище Мадлен, чтобы переместить их в Сен-Дени, эксгумацией управляли так неуклюже, что поиск был организован точно в том месте, куда были брошены тела Робеспьера и других жертв Термидора. И случилось, он торжественно заявлял, что Анрио, бывший слуга, фигляр с загородных (?) ярмарок, идол санкюлотов и «осел Робеспьера» покоится – неожиданный эпилог к его изумительной истории – в склепе королей Франции, который, казалось, был восстановлен благодаря благочестию Бурбонов, чтобы принять его.[12]
1 Schmidt. Tableau de Paris pendant la Revolution

2 Challamel. Dictionnaire de la Revolution. Эти слухи приводятся только как образцы того, что парижане знали, или во что верили, об Анрио, ибо настоящая история его жизни остается полной загадкой.

3 Schmidt, Tableau de Paris

4 Файо в «Словаре разговоров» дал беспристрастную оценку характера Анрио. «Ни один революционный офицер не больше порицаем как врагами, так и друзьями. Вы найдете, однако, в документах, относящихся к тем временам ничего, оправдывающего эту ярость. Его имя вызывает воспоминание о всевозможной глупости и однако, при трудных обстоятельствах он подтверждал, что обладает мозгами, спокойствием и энергией. Его имя олицетворяет собой грубость и отсутствие интеллекта и, однако, его приказы по войскам, его прокламации, его письма полны благородных , справедливых и непосредственных чувств и добрых советов и их стиль чистосердечен и дружелюбен…Он демократичный чиновник, энергичный офицер, который поднялся из низших слоев. Он мог быть увлечен эксцессами кризисов, через которые он прошел, но я остаюсь в убеждении, что – как многие другие – он не видел и не знал большую часть того зла, которое ему приписывалось

5 В некоторых его высказываниях был род грубого красноречия.. Президент Якобинского клуба однажды объявил, что Анрио имел большие заслуги перед своей страной. Генерал ответил: «Подождите, пока я не умру. Тогда вы поместите мои останки в какой-нибудь угол и скажете: «У него были большие заслуги перед своей страной» Олар. Общество якобинцев. – Т. V. - С. 253.

6 Анрио не имел привычки пить; существует предание среди людей, которые его знали, что опьянением 9 термидора он обязан чему-то подсыпанному в его питье людьми, которые были заинтересованы помешать ему действовать, и когда мы обдумываем какой ужас воспоминания о 31 мая и 2 июня должны были вызывать у заговорщиков, мы склоняемся к тому, чтобы считать предание правдой. – Энциклопедический словарь Франции / Филипп Леба, член Института. Филипп Леба был, как мы знаем, сыном члена Конвента и Элизабет Дюпле.

7 Рапорт Комитету Общественной Безопасности гражданина Эрона, которому поручили арест Анрио, генерала Национальной армии Парижа

8 Он останавливал экипажи и обращался к прохожим (?) с речью. Я встретил его у Barriere des Sergents; откуда он галопом поскакал на площадь Равенства и здесь он захотел обратиться с речью к толпе.- Рапорт Куртуа.

9 Рапорт Куртуа.
10 У Анрио была рана на лице, и он был ранен в руку, защищаясь от жандармовего арестовать. Республиканский курьер, 12 термидора второго года.

11 Анрио, как обычно пьяный, был рядом с Робеспьером младшим. «Журнал» Перлета. «Головы Робеспьера, Анрио, Дюма и некоторых других были показаны народу". Республиканский Курьер, цитируется по Олару.

12 Мы можем также упомянуть другое предание, которое, однако, мы должны отбросить, как до смешного невероятное, если бы некоторые уважаемые лица, в чьей добросовестности нельзя усомниться, не поверили бы в него. Анрио, говорит оно, не умер 10 термидора II года. Некие преданные друзья спасли его от гильотины! Он оставался в живых до 1822, когда он был убит в уличном происшествии в центре Парижа. Его гробница стояла много лет на кладбище в предместье … Если мы не можем априори отвергнуть это поразительное утверждение из-за бесспорного авторитета лиц, распространявших его, мы находим тем не менее невозможным допустить, при отсутствии документальных или вещественных доказательств, что человек, так хорошо известный всему Парижу и чью отрубленную голову палач показал народу, совершил побег и прожил столько лет неузнанным

@темы: литература, личности в революции, Прокляты и Убиты

---

Ролевая игра по ВФР, Санкт-Петербург

[in the beginning there was Chaos]

Доброго времени суток, граждане.
Надеюсь, этим постом я не нарушаю правил сообщества.
На кабинетную ролевую игру, посвященную ВФР, нужны игроки на каноничные роли. Планируется камерное мероприятие небольшого формата [предполагается не более 10 участников, длительность проведения - несколько часов]. Акцент в первую очередь не на костюмы, а на матчасть и чистый энтузиазм ) Время действия - начиная с 1793 года.
Предполагаемое время проведения - период с середины августа до середины сентября, точная дата зависит от количества игроков, набор которых как раз ведется в данный момент.
Если кто-то из интересующихся живет в Петербурге и не против поиграть по любимой нами теме - милости прошу в комментарии и лс.
Спасибо за внимание )

простите, не знаю, какие тэги лучше проставить.

---

Любовная история Камилла Демулена. Ж. Ленотр.

[тереза-с-севера]

Путаница шиферных крыш, дымящихся труб, маленьких садиков и наверху прочная башня старого замка, пересеченная (?) остроконечной крышей - вот вам Гиз.
За пятьдесят лет маленький городок стал промышленным, в нем есть литейные цехи, прядильные фабрики, домны, и рафинировочный завод. Но эти изменения никого не обманывают . Гиз остался типичным маленьким и честным провинциальным городком, где жизнь спокойно скользит мимо; одним из мирных и очаровательных местечек, в которых не было дороги к каким-то особенным местам, и в которых люди живут той недорогой деревенской жизнью, такой всеобщей и такой легкой. Несмотря на свой утилитаризм, город сохранил безмятежный вид того счастливого периода. Здесь все еще можно найти особняки прошлого столетия, узнаваемые по их величавому виду, с их балконами с кованными решетками и этими длинными (?) окнами , которые придают зданиям я не могу даже описать какой манящий и учтивый вид.
В начале правления Людовика XVI в одном из этих домов жил некий генерал-лейтенант полиции, гражданской и криминальной, из округа бейлифа Вермандуа. Происходивший из семьи честных горожан, которые, от отца к сыну, получали небольшие способности и много уважения, он скромно служил своему королю.
Будущее этого честного магистрата имело ограниченный, хотя для него и достаточно протяженный горизонт , поскольку он был человек спокойный и не амбициозный, его единственной целью было добросовестно выполнять свои достопочтенные обязанности, воспитывать своих детей в почтении к старой Франции и благочестивым семейным воспоминаниям, и приготовить их к жизни столь же спокойной и приятной, как его собственная.В конце 1758 г. он женился на молодой леди из Wiege, находящегося примерно в пяти милях от Гиза, которая принесла ему небольшое приданое. 2 марта 1760 г. был рожден сын, крещенный, как Люций Симплиций Камилл Бенуа.
Двое других сыновей и две дочери увеличили семью и ее расходы. Так что для того. чтобы немного облегчить семейный бюджет, отец ходатайстовал о стипендии для старшего сына в колледже Луи-ле -Гранд и получил ее, и одним октябрьским утром дилижанс из Нойона взял с собой пустячный багаж - ребенка, местом назначения которого был Париж. Имя мальчика было Камилл Демулен.
С запрещением Ордена иезуитов единственное возрождение его случилось в Луи-де-Гранд, в духе даваемого им образования. Под их руководством греческие и латинские классики ставились в пример, как образцы с чисто эстетической точки зрения, продемонстрированной в выражениях и формах.
Кроме того, значение, придаваемое в даваемом образовании почитанию католической традиции остужало энтузиазм, которое ежедневное "общение" с героями античности, должно было возбудить в юных умах. (далее предложение. которого я не понимаю). При успехе прославления общества в лице правления колледжа, университет не знал, как избежать ловушки.Спарта и Рим, которых слишком часто восхваляли, отобрали у Франции первенство в любви учеников. Сам Камилл писал: "Нас образовывали со страстью к республике, чтобы жить в унижении при монархии, под правлением Клавдиев и Вителлиев."
Можем ли мы когда-нибудь показать меру ответственности в психологии людей Революции, которой они были обязаны восхищению перед античностью.Это не Людовика XVI, а Тарквиния, судили эти законодатели, вскормленные Титом Ливием и Тацитом.
Они воображали. что подражали Бруту и Катону в жестоких добродетелях, человеческая жизнь не стоила ничего в глазах этих классиков, привычных к языческим гетакомбам, Шарлотта Корде сама использовала имя Цинны,, а другие были уверены, что когда Жавог(?), член Конвента, ходил нагим по улицам Феурса он наивно считал себя античным героем.
Поэтому это юного римлянина почтовая карета из Нойона (?) высадила на каникулах перед дверью мсье Демулена. Камилл обильно получал знания в свои первые годы обучения: он много говорил о Цицероне, был растроган до слез смертью Гракхов, и проклинал память сиракузского тирана. Лестный результат в глазах отца, который беспокоился о школьных успехах его сына! Все же это идолопоклонство, как-то раздражало обитателей Гиза.
В последующий год пыл школяра только возрос. Он получил как приз "Римские революции" Верто(?), проникся их содержанием, высоко превозносил ценности свободы, обвинял деспотизм, наставлял своих братьев и сестер, создавал такой беспорядок в отцовском доме, что однажды принц Конде (ничего себе клиентура была у отца Камилла),пришедший поговорить о делах, схватил парня за ухо и выгнал его на улицу.Мсье Демулен был поражен этими вспышками энтузиазма и начал думать, что изучение классики, несомненно, имеет некоторые недостатки.
Уф, - восклицал он философски, - он это перерастет.
Но Камилл не перерос свою страсть. Из года в год молодой человек возвращался домой , более чем когда-либо пораженный Афинами и Спартой и смотрел на Гиз как на несравненно худший город, чем эти образцовые города. С привычным презрением парижанина к провинциям, он высмеивал незатейливые манеры людей в Гизе и поражал их шумной свободой манер и небрежностью в одежде.Более того, в одном случае, приглашенный одним из друзей отца, который давал банкет для выдающихся лиц дистрикта, он так оживился в течении трапезы, что с горящими глазами, дрожащий от злости, вспрыгнул на стол, разбивая фарфор и стекло и со своего импровизированного помоста прокричал горячий призыв к оружию, зовя ошеломленных слушателей к бунту.
Такие сцены сделали его проживание в Гизе невозможным. Кроме того, он чувствовал себя стесненным под отцовской крышей, в этом старинном жилище с влажными зелеными стенами, которые хранили, в своих трещинах и лепных украшениях, атмосферу мрачной гордости.
Этот дом все еще существует.Фасад со стороны улицы частично перестроен, но со стороны маленького садика ничто не изменилось: те же стены, та же крыша, такая высокая, что в состоянии вместить три ряда слуховых окон Здесь та же тишина, та же атмосфера спокойствия, благоприятная для монотонной и честной жизни почтенных горожан, погруженных в регулярный и ежедневный тяжелый труд. И впечатление такое сильное, что при воспоминаниях о пламенном юноше, который жил здесь, эта мирная резиденция выглядит как покинутая клетка некоего свирепого львенка, обуяного жаждой выйти на арену.

Ареной был Париж - Париж, который он уже любил и хотел завоевать. Когда однажды он получил свой диплом адвоката, он зарегистрировал свое имя в Парламенте и бросился в борьбу за выживание.Бой был жестоким. таким жестоким, что Камилл в последующие годы никогда не позволял себе выдать что-либо разоблачающее превратности судьбы тех лет обучения и вынуждал восстанавливающего факты его ранней карьеры тщательно собирать немногие скудные сообщения из его писем, которые были найдены в доме его отца.
Его биографы молчат по поводу периода датирующегося с 1784 г., когда он стал членом коллегии адвокатов до 1789 г., когда опасности политики превратили его в журналиста; ни один и них даже не мог засвидетельствовать жил ли Камилл постоянно в Гизе или в Париже
Молчание биографов - источник больших затруднений для нас - пытающихся написать революционную хронику основанную на изучении окружения в котором люди играли свою роль и топографии мест, в которых происходили те или иные события, - поскольку собственное исследование не завершилось открытием, где Камилл постоянно проживал в Париже в этот период . Тем не менее даже эта загадка кажется нам ценным указанием на образ жизни, который он вел до 1789 г
Прежде всего, установленный факт, который никого не удивит, что он мало выступал в суде. Не имеющий знакомств, с непривлекательной наружностью, с затруднениями речи, которые заставляли его заикаться и начинать все фразы с некрасивого для оратора "Гм", он был обречен оставаться среди толпы адвокатов, не имеющих практики.
С другой стороны его отец, обремененный семьей, по видимому, не одобрявший дух независимости, который побудил его сына праздно жить в Париже, посылал ему мало денег Из этого можно сделать вывод, что Камилл для того чтобы не умереть с голоду был доведен до копирования прошений для поверенных - традиционное занятие всех одиноких людей, живущих самостоятельно, которые не могли найти никакого другого. Когда копирование не приносило дохода и молодой человек, средства которого приходили к концу, не знающий ни в какую дверь постучаться, ни на что жить, несомненно поворачивал свои стопы к Гизу где, под хорошо знакомой крышей, он находил, во всяком случае, стол и жилье.
Затем, после нескольких недель, немного освеженный, утомленный увещеваниями отца, экипированный заново доброй матерью, он возвращался на дорогу в Париж. Таково, во всяком случае, предположение, которое допустимо сделать из его писем. К примеру, описывая отцу церемонию открытия Генеральных Штатов, он пишет:"Даже если я приехал бы в Париж только чтобы увидеть это шествие, я бы не пожалел об этом паломничестве." Праздник, следовательно, совпал с завершением одного из его побегов в родной город.
временное пребывание в Париже не рассматривается его семьей как постоянное его место жительства


Тогда где он квартировал? Вопрос, на который сложно пролить свет. Один из его биографов говорит: "В Польском отеле(?Hotel de Pologne) напротив отеля Ниверне. Пусть будет так.

Но старые альманахи Парижа упоминают три Польских отеля, расположенных на улицах l’Hirondelle,Saint-André-des-Arсs,des Orties du Louvre и единственный отель Ниверне на улице Сен-Жак. Указание, поэтому, не очень убедительное, и если мы разместим Демулена в Польском отеле, это будет отель на улице Saint-André-des-Arсs в котором мы должны выбрать для него комнату. Здесь, во всяком случае он был бы рядом с домом богатого гражданина, мсье Дюплесси, близость к которому объясняет как он мог видеть из своего окна на чердаке уютное жилище, в котором смеялся и играл белокурый милый ребенок тринадцати лет

Каждый ясный день он видел ее отправляющуюся в Люксембургский сад и инкстинтивно следовал за ней на расстоянии. Это воплощение невинности было как луч солнечного света на мрачном пути этого представителя богемы и скептика, этого человека без цели в жизни , без надежды на лучшие дни, который был уже стар, хотя ему было всего двадцать пять лет, который чувствовал, что он непривлекателен, знал, что беден, плохо одет и в бедственном положении, который накопил в колледже обширное количество бесполезных знаний, и все же знал, что он без профессии, которая обеспечивала бы его насущным хлебом.

Он смотрел, как маленькая Люсиль бегает со своей сестрой по зеленым аллеям Люксембургского сада, а их мать наблюдает и улыбается. Камилл мечтал. Он мечтал об этом мирном счастье, которого он никогда не знал и об этих безмятежных радостях, которые были запретны для него. В такие моменты он отдал бы всю свою науку за то чтобы быть привлекательным и богатым, в нем пробуждался бунтарь, он был наполнен горечью против общественного порядка, он негодовал на рабство, в котором его держала бедность, и он возвращался на свой чердак c сжатыми кулаками и c яростью в сердце - этой ужасной ярости тех, кого образование сделало способным на любую службу, но кому гордость помешала просить о каком-либо месте

Камилл добровольно молчал по поводу этого периода его жизни. Он отказался от нескольких сатир, которые он написал тогда против двора, точно как он не признавал свою кочевую жизнь, когда в 1790 в своем свидетельстве о браке он утверждал, что жил на улице Французского театра (?) (сейчас улица Одеона(?)) последние шесть лет. Поэтому мы ничего не знаем о его вкусах, его нравах, его частной жизни и привычках, когда он был юношей.

Если мы доверяем тому, что сказал Шатобриан, его юность была не слишком достойной, но какой мятежник, брошенный в горн Парижа, вышел из него очищенным?
Со времен созыва Генеральных штатов Камилл осознавал, что он начнет играть свою роль. Какой она будет? Этого он не знал. Но он предвидел, что угрожающие новшества несут компенсацию для него и что его шанс грядет.

Он поспешил в Гиз; он думал стать кандидатом и готовился к своему избранию, он преуспел в получении поддержки трехсот избирателей округа Вермандуа и заставил также своего отца собирать голова его сограждан. Двойная ошибка! Мсье Демулен, оставшийся равнодушным к лихорадочному волнению времени, отказался быть запутанным в политику и Камилл потерпел поражение. Он вернулся в Париж, страдая сердцем, более чем всегда воодушевленный против этих ненавистных жителей Гиза, которые являются "противоположностью философии и патриотизма", но которые были бы величайшими гражданами в мире, если бы выбрали его депутатом.

"Один из моих товарищей (по Лицею Людовика Великого)", -писал он своему отцу, - "был более удачлив, чем я - де Робеспьер, депутат от Арраса. У него хватило здравомыслия вести дела в своей провинции". Я видел наших депутатов. Как высоко они держат головы! Они caput inter nubes и не без причины. Я вами ужасно недоволен. Почему вы проявили так мало рвения, чтобы достичь такой великой чести».

Эти письма его отцу изумительны в своей наивности. Он рассказывает там о невероятном количестве неприятностей, которые он перенес, чтобы стать известным, спеша сначала к Байи, потом к Мирабо "умоляя быть включенным в число авторов знаменитой газеты, регистрирующей все, что происходит в Генеральных штатах".

Он открыто признается в своем тщеславии и обжорстве... этот бедный малый, который в благоприятные дни питался скудно, а в неудачные времена не ел вообще, любил хорошо поесть. Во время обедов на которых он был приглашаем он остроумно беседовал, над ним смеялись, но также и слушали.

Многие люди, которые слышали меня, выражали удивление, что я не был избран депутатом, комплимент, который льстит мне невыразимо. Его видели теперь с Мирабо в Версале! Мы стали большими друзьями, во всяком случае, он зовет меня "мой дорогой друг"

Он все время держит меня за руки и то и дело дружески пихает кулаком в бок, .. Он возвращается к обеду с отличной компанией и иногда с любовницей, и мы пьем восхитительные вина. Я чувствую, что его чересчур изысканный и обильный стол развратит меня. Его бордо и мараскино дороги, факт, который я тщетно пытался забыть, и мне очень сложно впоследствии восстанавливать свой республиканский аскетизм и ненавидеть аристократов, чье преступление состоит в склонности к этим превосходным обедам

Его растущая известность доставляла ему эти неожиданные почести. Хорошо известная сцена в Пале-Ройяле - этот пример распространяющегося поэтического вдохновения - как кокарды - зеленые листья с деревьев сада - и марш, который он совершил по Парижу, сопровождаемый толпой, которую он наполнил энтузиазмом и которая сопровождала его триумфальными криками - поместили его в первый ряд врагов двора.

В этом мощном движении, которое поднялось во Франции, Камилл не стоит наряду с мыслителями, он играл роль Гавроша, но, как Гаврош, он инстиктивнВ этом мощном движении, которое поднялось во Франции, Камилл не стоит наряду с мыслителями, он играл роль Гавроша, но, как Гаврош, он инстинктивно знал, что нравится парижанам, гениальная способность к театральным эффектам, веселая отвага и то едкое сатирическое красноречие, которое увлекает толпу.

Он знал, что нравится парижанам, гениальная способность к театральным эффектам, веселая отвага и то едкое сатирическое красноречие, которое увлекает толпу.

В центре этого бушуещего Пале-Рояля он вспрыгивает на стол, сообщает бездельникам об отставке Неккера, вынимает из кармана пистолет, которым грозит воображаемым шпионам и говорит о набате святого Варфаломея - все средства, которые вызывают верный эффект. Вот как случилось, что Париж лег спать в эту ночь под шум восстания, которое будет длиться десять лет.

Камилл, который видел зарю успеха был воодушевлен беспорядками вокруг. Он опубликовал "Свободную Францию" и почти тотчас же после нее "Речь фонаря к парижанам". Анализ этих двух памфлетов не в нашей компетенции, как можно себе представить. Кроме того, они не обеспечили автору место среди политиков. Его вдохновению рукоплескали и его остроты вызывали смех; но его не принимали всерьез. "Речь фонаря к парижанам" не содействовала, нужно признать, славе Камилла. Исключительно с целью добиться роста своей популярности, он забавлял население, уже опьяненное успехом, для того, чтобы заставить его смеяться.

Какая напрасная трата таланта, чтобы достигнуть этой ничтожной цели. Его стрела летит, куда он хочет и поражает, что он желает. Он целится в дворян, священников, покоренных, раненых, мертвых". Достоинство его пера значило мало, когда оно обеспечивало, чтобы о нем говорили.

Он достиг своей цели. Вскоре он мог написать отцу:" Я создал себе имя. Я начал слышать, как люди говорят: "Это памфлет Демулена", они больше не говорят: "Автора по фамилии Демулен", - и он посылает старику "две газеты, в которых",- он говорит, - "меня весьма хвалят". Но слава не обогатила его.

Вы сделаете мне одолжение, прислав мне несколько рубашек и две пары простынь; я думал, что вы не откажетесь помочь мне пятью или шестью луидорами и что вы примете во внимание мошенничество, от которого я пострадал от рук продавцов книг.
Мсье Демулен, из глубины своей суровой провинции, судил холодно о памфлетах сына, которые, вдалеке от волнующегося Парижа, казались ужасными призывами к резне.

Общее мнение в Гизе было, что Камилл сбился с пути истинного и его жители выражали соболезнования с той восторженной, полной жалости интонацией, которая свойственна обитателям маленьких городов. Как бы то ни было, отец не ответил.

Камилл в крайней нужде адресовал свежие и настойчивые просьбы, такие как следующие:"Все газеты чрезмерно хвалят меня...Эта известность все еще усиливает мой естественный стыд при обнаружении моих нужд. Я не осмеливаюсь даже открыть их мсье Мирабо. В самом деле, вы выказываете по отношению ко мне крайнюю несправедливость.

Вы видите, что несмотря на усилия моих врагов и клеветников, я могу занять место среди писателей, патриотов и людей с сильным характером. Сенсация, вызванная моими работами, навлекла на меня усердие кредиторов и они ничего мне не оставили. Так как вы получили свой доход, я прошу вас в этот раз прислать мне шесть луидоров.

Я хотел бы извлечь прибыль (?), теперь, когда у меня есть репутация, обставив комнату, и будучи принят в дистрикте. Неужели вы будете так жестоки, что откажете мне в кровати и паре простынь? Неужели я один без состояния и без родных? Правда ли, что у меня нет ни отца ни матери?

Свыше шести лет я не имею самого необходимого. Будьте откровенны, не ставили ли вы меня в позицию, когда я не мог заплатить непомерную арендную плату за меблированные комнаты. О, что за скверная политика посылать мне по два луидора за раз, с которыми я никогда не могу решить проблему приобретения обстановки и постоянного жилья.

И когда я думаю, что мое счастье зависит от моего местожительства. С жильем я мог бы быть президентом, начальником дистрикта, представителем Парижской Коммуны, вместо того, чтобы быть только "знаменитым писателем". Было легче для меня вызвать революцию и сотрясти Францию, чем получить от моего отца раз и навсегда (?) пятьдесят луидоров.

Что вы за человек.. Вы даже не стараетесь, узнать меня получше; вы вечно клевещите на меня, вечно называете меня расточителем, мотом, а я все что угодно, но не мот. Я страстно желаю всю мою жизнь иметь постоянное жилье после того, как я покинул Гиз и родительский дом, а вы хотели бы, чтобы у меня не было жилья в Париже, помимо отеля. А мне тридцать лет! Вы всегда говорили мне, что у меня есть другие братья.

Да, но между нами та разница, что природа дала мне крылья и мои братья не могут чувствовать, как я, постоянные нужды, которые привязывают меня к земле... Пришлите мне кровать, если вы не можете купить ее мне здесь. Можете ли вы отказать мне в кровати?

У меня сложилась репутация в Париже, со мной советуются по важным вопросам и приглашают на обеды. Единственное, чего мне не достает, это постоянного жилья. Помогите мне, я прошу вас, пришлите мне шесть луидоров или кровать.

Мсье Демулен позволил наконец себя убедить; он послал деньги своему сыну, который арендовал комнату на улице Французского Театра (?) и основал газету"Революции Франции и Брабанта". Со своим озорным остроумием, стилем эрудированного водевилиста, жизнерадостностью начитанного гамена, он обращался к самым серьезным предметам в блестящей и живой манере, полной неожиданностей и занятных острот.

С литературной точки зрения, это издание является шедевром. Но от какой ужасной ответственности оно отказывается. Его грубая сила была направлена против всего; его безжалостная ирония подрывала, давила, ниспровергала, разрушала, была неумолима. После Камилла Террор был естественен. Он заранее высмеял столько жертв, что они в дальнейшем не будут внушать жалость.
Какой местью обернулась эта постоянная справедливость, осуществляющая контроль над людскими делами, подготавливая. Этот памфлетист, так гордый своим поразительным успехом, этот "анфан террибль" революции, смех которого превратил Бастилию в руины и пошатнул королевскую власть, встретил на своем пути силу, с которой он был бессилен бороться: белокурое дитя за которым раньше, будучи безработным мечтателем, он наблюдал в тени деревьев Люксембургского сада. Случай иногда сводил их вместе. Представленный семье Дюплесси своим другом Фрероном, Камилл прежде всего навещал это семейство (где, однако, он был счастлив) через довольно долгие интервалы. Мсье Дюплесси, сын рабочего, поднялся благодаря своему прилежанию до положения старшего служащего по контролю за финансами; он любил деньги, но не был заносчив и был прост в обхождении.
Его жена была все еще молодой, хорошенькой, добродушной и простой в обхождении, двое их детей, Анетт и Люсиль, казались умными и любящими. Летом вся семья проводила воскресенья в Бур-ля-Рене, где мсье Дюплесси владел довольно большим поместьем. Фрерон и Камилл иногда бывали приглашены. Семейство и друзья ели ланч под деревьями, бегали туда-сюда по длинным газонам, пили молоко с фермы, устраивали непринужденные и радостные праздники под открытым небом, что могут понять только парижане. Они возвращались на телеге поздно ночью. Во время одного из этих сборищ, Камилл, который до тех пор не подозревал о своих чувствах, осознал, что Люсиль внезапно стала молодой женщиной. "Он оставил ее ребенком, когда он нашел ее вновь, она волновала его. В тот день в Бур-ля-Рене не хватало веселоья, и по этому признаку Камилл открыл, что он влюблен.
Ситуация была трагична. У бедняги ничего не было, Люсиль была богата. Она была очаровательна и красива. У него был желчный цвет лица, резкие и неправильные черты. гримасничающий рот и, на его лице, был тот неизгладимый знак, который оставляет бедность. Тем не менее, он ее любил! Уединение, разочарования, гордость и независимость подготовили его пустое сердце к какой-нибудь неистовой страсти.
Он боролся с ней, но без убежденности. Осмелев, он признался в любви Люсиль, чьи потупленные глаза и залитые румянцем щеки были красноречивым ответом. Она была немного романтична, не так ли, у нас имеются несколько написанных ею странных страниц - отчетов о страстных мечтаниях и взволнованные обращения к Существу Существ, для которого она писала по ночам, в тайне от родителей, когда укладывалась спать.
«Свет и гасильник возле моей постели; если я слышу звук, то гашу его». Какие необычные признания делает она в этой маленькой записной книжке, в которой она записывает свои мысли:" Я не влюблена. Тогда когда же я полюблю? Сказано, что каждый должен полюбить. Неужели мне ждать до восьмидесяти лет, прежде чем я полюблю? Я сделана из мрамора. А! Как странна жизнь!
Признание Камилла зажгло огонь, так хорошо подготовленный, и результатом был разрушительный пожар. "Я не осмеливаюсь признаться себе в моих чувствах к тебе, я поглощена тем, что маскирую их. Ты говоришь, ты страдаешь. О! Но я страдаю больше. Твой образ все время в моем рассудке, он никогда не покидает меня. Я ищу в тебе недостатки, нахожу и люблю их".
Скажи мне тогда причину всех этих противоречий. Почему я люблю держать их в секрете, даже от моей матери? Я желала бы, чтобы она знала, чтобы она догадывалась, но я не хочу ей рассказывать.
Мадам Дюплесси, однако, вскоре стала наперсницей влюбленных. Ее супруг, не поэтичный по характеру, категорически отказывался дать свое согласие, как благородный отец на сцене, когда с ним в свою очередь посоветовались; он не будет думать о безденежном журналисте без шансов на успех, как о зяте. Его сопротивление длилось долго, но наконец - как и в традиционном окончании всех пьес - он позволил выжать из себя столь ожидаемое "да". Это было 11 декабря 1790 г. Добрая мадам Дюплесси, рыдая, сообщила Камиллу новости. Он подошел к Люсиль, но она, в порыве чувств, спасалась бегством в свою комнату.
Он последовал за ней, бросился на колени и прошептал, что любит ее. Он был поражен, услышав ее смех, и поднял глаза. Она горько плакала и в то же время смеялась, рыдая. Затем, растроганный, он взял руки своей невесты, спрятал в них лицо и заплакал с ней, от радости и любви.
Если есть какое-либо удовлетворение в процессе обставления своего дома, я полагаю, что никто не чувствовал его больше, чем этот богемный журналист, который последние десять лет жил в меблированных комнатах в Латинском квартале и который никогда не владел больше, чем двумя луидорами одновременно и уже очень давно оставил мечту иметь собственный дом. Он внезапно обнаружил себя обладателем сказочной удачи. Люсиль принесла ему в приданое 4 тысячи фунтов. Что за удовольствие было разыгрывать гражданина, покупать мебель и снимать квартиру! Камилл выбрал жилье в своем любимом квартале, на той улице Французского Театра, построенной целиком за три дня, где были только красивые новые дома. Но где точно оно находилось?
Это небольшая проблема, относящаяся к парижской топографии, которую непросто было решить.
Около 1850 года мсье Викторьен Сарду, который в то время лишь только оставил колледж и еще не был автором "Каракулей", которому рукоплескали, подружился со старым парижанином, известным под именем "Petit Pere" Ленуар.
В лице мсье Сарду драматургу предшествовал исследователь истории и в это время, когда никто не думал расспрашивать уже редких переживших Революцию, он пытался обнаружить их, беседовать с ними и записывать их повествования. Воспоминания стариков, было сказано, это часть наследства, которое они должны передавать младшим поколениям в течении своего времени жизни.
Мсье Сарду осознавал это и был в состоянии собирать сокровищницу из тех незначительных фактов и увиденного, которые не найти в книгах.
Папаша Ленуар жил на первом этаже старого дома на улице Paon, который был уничтожен во времена открытия Бульвара Сен-Жермен - странное жилище, какое в наши дни едва ли встретишь, с полукруглым внутренним двором, в углу которого, позади строений, подымалась одна из существующих башен стены Филиппа Августа.
В это время Ленуар был проницательным и общительным стариком, приятным рассказчиком и усердным помощником на лекциях в Сорбонне и Коллеж де Франс. Он владел ценной библиотекой, и мсье Викторьен Сарду подробно исследовал как его подходящие книги, так и его воспоминания. Они часто выходили погулять вместе и, проходя через квартал, который еще не был изменен новыми улицами, Ленуар рассказывал о прошлом. Каждый дом в старом дистрикте Кордельеров, в котором он обитал шестьдесят лет, имел для него историю. Он не покидал Париж во время революции; интересуясь людьми и вещами, он видел все и видел все хорошо, как зритель отвлеченный катаклизмами, он даже видел Робеспьера, знал Дантона и разговаривал с де Батцем.
Однажды, когда Ленуар проходил перед Одеоном, сопровождаемый своим юным другом, он указал на окна четвертого этажа дома на углу сквера и улицы Кребийон.
"Посмотрите, - сказал он, - "здесь жил Камилл Демулен".
Мсье Сарду никогда впоследствии не пересекал площадь, не подняв глаза к тем окнам и не подумав о бедном Камилле. Вот двадцать лет назад была повешена мемориальная табличка о временном проживании здесь Камилла Демулена; но вместо того чтобы поместить ее на угол улицы Кребильон, она была помещена на находящийся напротив дом, над кафе Вольтера.
Как можно хорошо себе представить, никто не выразил протеста, поскольку табличка - священная, официальная вещь, в известном смысле, это Орден Почетного легиона для дома и нужно быть очень уверенным в себе, чтобы протестовать против такой лестной чести. Все же у мсье Сарду были свои сомнения.
Я вовсе не желаю обвинять Комиссию Парижских надписей, которая взяла на себя ответственность за "украшение" этого дома, поскольку я знаю, с каким мастерством и предусмотрительностью они выполняют свою работу, и сомнение в выборе между двумя домами было допустимо. В действительности из протокола ареста Люсиль мы формально узнаем только одно, то есть, что семья Демуленов занимала "третий этаж дома гражданина Лабретеньера на площади Французского театра
Владел ли Лабретеньер домом с правой или с левой стороны. Весь вопрос заключается в этом. Комиссия начала расследование, изучила документы о передаче правового акта и пришла к заключению, что Лабретеньер был владельцем обоих домов. Один из них, на который больше указывала традиция - был выбран и табличка была прикреплена. Нельзя было поступить лучше или сделать больше.
Всегда есть шанс решить эти маленькие проблемы парижской топографии. Недавно рассматривалось некоторое количество манускриптов, которыми мсье Жорж Кен (?) любезный куратор музея Карнавале обогатил свою коллекцию, и мое внимание было привлечено маленькой записной книжкой с подписью Девиза. Девиз, который был студентом в Париже, около 1832 познакомился со своим соотечественником мсье Маттоном, писавшем в La Tribune и Le National, который, как родственник Демуленов, разыскивал и нашел в Париже мадам Ларидон-Дюплесси, тещу Камилла и был охвачен теплым чувством к ней.
В конце 1834 г. мадам Дюплесси, ее дочь Адель и мсье Маттон жили вместе в квартире на первом этаже рядом с которым был сад на маленькой уличке Холма Святой Женевьевы.
Девиз бывал в доме своего друга и часто получал интересные открытия из уст самой мадам Дюплесси. После сорока лет траура мысли бедной женщины останавливались на днях ее счастья. Она постоянно говорила о своей Люсиль. "Ее глаза не были голубыми", - говорила она, - "они были черные, как у ее отца". Это я везла Камилла и Люсиль в моем экипаже за несколько дней до их свадьбы к Кордельерам, где Отец исповедовал их одного за другим - прежде всего Камилла, затем Люсиль, которая ждала своей очереди в другой стороне исповедальни. Они исповедовались с такой верой и непосредственностью, что я могла слышать все. И позднее: "Камилл жил с Люсиль в доме 1 на улице Французского театра, теперь доме 38 по Rue de l'Odeon.Они жили на четвертом этаже и их окна выходили на улицу Crebillon.Перед своим выходом замуж Люсиль жила практически напротив в квартире на третьем этаже дома (теперь номер 22) на улице de Conde со своим отцом, матерью и сестрой Адель. Камилл легко мог видеть ее из своих окон. Некоторое время назад на улице Crebillon был построен дом, напротив того, где снимал жилье Камилл и он теперь мешает увидеть жилище, где жили мсье и мадам Дюплесси.
Это снова неопрожержимое свидетельство. № 1 на улице Французского Театра стал, в 1834 г. номером 38 по улице Odeon, это теперь № 22. Установление этого факта было простейшим. Мсье Сарду был прав, и папаша Ленуар не ввел его в заблуждение. С другой стороны табличка ошибается, но это ошибка простительная, поскольку ее легко исправить.
Квартира,служившая декорацией нежной страсти Камилла была тогда на четвертом этаже улицы Кребийон, на углу площади.
Какой живой остается эта идиллия в этом тихом и до сих пор не изменившимся уголке. Здесь, на улице Конде, есть старый железный балкон с которого Люсиль посылала поцелуи своему соседу напротив; здесь остались окна квартиры из которых Камилл наблюдал за очаровательной девушкой, которую он так долго любил. День когда мадемуазель Дюплесси вышла замуж за журналиста квартал был охвачен дрожью волнения. Соседи, стоящие в дверях, смотрели как кабриолеты привозили свидетелей на каждого из которых осторожно указывали. Один из них был Петион, другой - Сийери (?), а вот Мерсье, автор "Парижских картин ", и вот приехал Робеспьер.
Во время службы двое последних названных держали полог над головами новой вступающий в брак пары и воспоминания все еще сохранили страх викария Гуедевийя от того, что он увидел все эти имена, уже славные и внушающие страх, поставленные в парижском реестре, когда, в заключение свадебного благословления, они подписали свидетельство о браке в этой восхитительной ризнице Saint Sulpice, все еще обшитой деревянными панелями, которые задевало белое платье Люсиль.
Затем по улице Конде они поехали к Площади Французского театра. Свадебный обед был дан у Камилла. Большой круглый стол был накрыт, за который уселись четыре свидетеля, Камилл и Люсиль, родители невесты, ее сестра Адель, чьей руки просил Робеспьер и аббат Берардье, старый глава Колледжа Луи-Гранд, которого Камилл нежно приветствовал, - всего десять человек, - заняли свои места. Свидетель (?) счастливых дней, этот стол теперь совершенно изъеденный червями и с трудом поддерживаемый четырьмя массивными ножками из красного дерева, все еще существует на чердаке в Вервене. Другие реликты хранятся в Лаоне: белый жилет в цветах, который в этот день носил Камилл, свадебная вуаль Люсиль, ее розовый сатиновый корсаж, с маленькими оборками и узкими рукавами и шелковые подвязки, украшенные вышитыми незабудками и соединенными сердцами, на которых голуби помещают венок, несущий на себе девиз : "Unisson, unisson- nous -pour-la-vie"
Как трогательны эти вещи распространяющие атмосферу прошедшего веселья и нежный шарм любовных воспоминаний, вызываемых ими.
И что за приятные вечера проводил Камилл у себя дома с Люсиль. В какой дружеской близости он был со своей родней. Юность запоздало. но с триумфом вошла в его душу. Так велико было его изумление от того, что он обнаружил себя счастливым и любимым, владельцем собственного дома и обладателем веры в будущее, что его страсть стала менее бичующей. Его газета все еще выходила, он все еще насмехался, но казалось, что страстная искренность ранних номеров уступила место простому литературному мастерству. - "Ты спишь, Камилл, а Париж в рабстве " - писал версификатор. Но Камилл не спал, он любил и хотя его репутация как писателя была блестящей в 1791 году, и развертывала перспективу счастливых дней, его тщеславие не осталось прежним. Кроме того, он сам признался в этом в следующих словах:" Это не флюгер, а ветер переменил направление". И этот резкий ветер, который до того дул на него с ураганной силой изменился на спокойный зефир, наполненный изысканными ароматами.
Как только наступала хорошая погода, Камилл, его жена и родители жены вновь отправлялись в деревню. Историки, пренебрегающие этими мелкими деталями, верили, что дом Дюплесси в Бур-ла-Рен, бывший сценой для нежнейших глав истории Камилла, был так заброшен, забыт и неисследован, что никто не взял на себя труд указать его местонахождение. Поиск привлек меня и, хотя мадам Дюплесси после катастрофы 1794 года решила продать свое поместье, я точно знаю, что во времена Реставрации она не нашла покупателя. Следовательно, немного терпения было все что нужно, чтобы найти в административных документах того периода описание "дома, фермы, виноградника, лугов, возделанной земли и сада, занимающих площадь в двадцать один гектар, принадлежащих мадам Дюплесси".
Коммунальные планы, приложенные к документам снабдили меня наиболее полной топографией собственности, которая была впоследствии восстановлена на бумаге.Но что осталось от нее в реальности? Принесет ли мне разочарование визит в Бур-ла-Рен? Не стоит ли на месте фермы Люсиль одно из уродливых оштукатуренных конструкций, по которым специализируются окраины Парижа? Нет.
Имение разделено, но лишь немного обезображено, оно почти такое же, как сто лет назад, расположенное по краю дороги из Парижа, как раз у входа в деревню.
Ферма расположена в конце длинной стены. Она живописна и выглядит по-сельски (?) со своими воротами (?), с двумя столбами, увеченными каменными шарами, со своим грубо отделанным внутреннем двором, в котором старое ведро и цепь показывают, что тут находился старый сруб колодца, ее конюшней и коровником,- все это маленького размера, напоминает скорее образцовую ферму в Трианоне, чем постройки, предназначенные для сельскохозяйственных нужд. Сарай открывается со стороны забора, все еще окруженный стоящей там давным давно старой стеной, немного граничащий с железной дорогой. Домашняя птица клюет корм под холмом, расположенным напротив ствола грецкого ореха, вода высыхает на живых изгородях, тропинках, наполняет борозды, оставленные повозками, с трудом преодолевает овес и древнюю клетку для кроликов, сделанную из поросших мхом планок, забытую в углу, кажется, с тех счастливых дней, когда Люсиль носила корм в виде клевера и важно кормила своих животных.
Здесь была комната с низким потолком, в которой спал Фрерон. По утрам Камилл приходил опереться на этот наружный подоконник, пока его жена была занята на ферме, готовила кофе, звала кур, обремененная занятиями, ни одно из которых она не заканчивала, "трудясь как фея, шипя как кошка", торопилась, принимая всерьез ее обязанности как фермерской жены, пренебрегая добродушным подшучиванием Камилла и Фрерона, которые копировали ее любимые фразы: "Что это значит для меня? Это ясно как день", - пока, рассерженная, она не начинала бегать за ними, бросая в их головы весь свой запас тимьяна, которым своими руками она наполняла их рты, чтобы заставить их замолчать: "Вот, Bouli-Boula? ешь, ешь, Hon-Hon!"
"Buli-Boula" был Фрерон, "Hon-Hon" - Камилл, которому она дала это прозвище из-за его заикания. У всех этих смеющихся взрослых детей, которые резвились на природе, были прозвища, мадам Дюплесси была "Патронессой", а Люсиль - Лулу или еще "Кашанская курочка" в память о птице, которую Камилл и Люсиль видели, проезжая через деревню Кашан, защищающуюся от петуха
Так все эти шутки, чья насмешливость исчезла перед трагическим концом идиллии - как все это радостно составляло кольцо любви, юности, радости жизни, изобилия и счастья!
Двойной ряд постриженных лип окаймляли - и все еще окаймляют - сад, который был засажен большими деревьями и не разделен никаким барьером с остатками забора.(?????) В северном углу имения мсье Дюплесси построил небольшой, но уютный дом где жила молодая супружеская чета и хотя банальность современной элегантности оставила свой знак на этом милом домике, воспоминания о Камилле и Люсиль, кажется, встречают нас на каждом сделанном нами шагу. Мы видим их гуляющих бок о бок по липовой аллее в приятной тени зелени, они сидели на этих каменных скамьях, теперь зеленых и покрытых мхом, и по этой тропинке, когда время ближется к ужину, они доходили до фермы, пока наступала ночь, вьюнки и жимолость распространяли свой изысканный и очаровательный аромат и птицы пели в глубине каштановых деревьев.
Камилл был счастлив в течении всего 1791 года. "Я скажу только одно слово о моей жене", - писал он позже. -" Я всегда верил в бессмертие души, но мое семейство было так счастливо, что я боялся принять всю награду на земле и потерять решающее доказательство бессмертия. Заметьте также как счастье делает человека снисходительным. Летом 1791 года он прекратил публикацию своей газеты, с тех пор как он жил в достатке он стал считать, что революция закончилась и объявил о своей решимости снова начать работать адвокатом
Его сын родился, и он желал спокойного, обеспеченного и мирного будущего. Тем не менее когда была провозглашена Республика, и Дантон, министр, назначил его генеральным секретарем департамента юстиции - когда он, под руку с Люсиль, он вошел в важное (?) министерство на Вандомской площади, это нежданное проявление удачи возродило Камилла прежних дней. Он сиял и торжествовал. "Смотри, я живу во дворце Мопу и Ламуаньона", - пишет он своему отцу. Несмотря на все твои предсказания, что я никогда ничего не совершу, я поднялся до самой высшей ступени иерархической лестницы, достижимой для человека нашей профессии. Как люди в Гизе, так полные зависти, ненависти и мелочных страстей, преисполнятся сегодня горечью". Эти излияния вызванные гордостью пережили(?) его славу. Он хотел поддержать свою популярность, оправдывая сентябрьские убийства, голосуя за смерть короля и примкнув к врагам жирондистов. Только на суде. услышав обвинительный приговор вынесенный Бриссо и его друзьям, ему открылась истина, как Савлу на пути в Дамаск."Это я убил их!" - воскликнул он. "Я никогда себя не прощу". Эта часть его жизни принадлежит историкам его политической карьеры, и мы умышленно обходим ее молчанием.
В самом деле, история Камилла приближается к концу, величайшей и грандиозной катастрофе, которую Шатобриан описал в нескольких словах. "Молодая и очаровательная женщина пробудила любовь в его сердце, сделала его способным быть добродетельным и стать жертвой". Да, этот внушающий страх гамен, этот "литературный повеса", этот богемный памфлетист, должен был умереть жертвой революции, которую он спустил с цепи. Еще раз он бросился в борьбу, но в этот раз в рукопашную с Террором, бросил вызов эшафоту, поставил Робеспьера к позорному столбу в своем Старом Кордельере.
Поступая так, он знал, что рискует жизнью. Однажды, на совместном ланче его друг Брюн не стал скрывать от него свои страхи. Но Люсиль гордилась своим мужем и сказала: "Оставь его одного, Брюн. "Позволь ему выполнить свою миссию! Он должен спасти свою страну".
И Камилл обнимая в одно и то же время свою жену, нежно склонившуюся над ним и своего сына Горация, сидящего на его коленях, прибавлял философски: "Edamus et bibamus, cras enim moriemur" (Едим и пьем, ибо завтра будем умирать )
Иногда бедная Люсиль также бывала напугана и ей хотелось видеть своего Камилла окруженным друзьями. Последние восемь месяцев Фрерон жил перед осажденным Тулоном, а она молила его о помощи.
"Возвращайся, Фрерон, возвращайся быстро. Приводи с собой всех старых кордельеров, которых сможешь найти, у нас в них неотложная нужда...дикий тимьян почти готов, я собрала его среди тысячи забот. Я больше не смеюсь, больше не прикидываюсь котенком, больше не играю на пианино, больше не сплю; я лишь машина... возвращайся, возвращайся скорей.
Теперь пришел конец, были предсказаны черные дни, и беда была готова обрушится на эту счастливую семью. 20 марта (1794 г.) Камилл получил письмо с черной каймой из Гиза. Он вскрыл его. Мсье Демулен сообщил, что его жена только что умерла. "Твоей матери больше нет; она умерла сегодня в полдень. Она нежно любила тебя. Я обнимаю с величайшей нежностью и с большой печалью твою жену - мою дорогую невестку - и маленького Горация". Камилл зарыдал. Положив локти на стол и спрятав лицо в ладонях, он долго плакал, снова видя перед собой тихий дом в Гизе, теперь в трауре, он оставался так часами, пребывая в задумчивости; спустилась ночь. Люсиль в соседней комнате вытянулась на кровати, рядом с колыбелью своего ребенка, побежденная усталостью, и спала.
В открытом окне он видел силуэт Люсиль, стоящей в освещенной комнате, полуобнаженной, сотрясаемой рыданиями, протягивающей к нему руки, кричащей ему "Прощай!". Он слышал ее крик, поворачивая за угол улицы Vaugirard, затем голос потерялся вдали. Смерть виднелась в поле зрения(???)
Окно его тюремной камеры выходило на Люксембургский сад где, десять лет назал, он видел, как Люси играла ребенком. Какие мысли раздирали его сердце, когда он воскрешал в памяти эти минувшие радости! Кто не читал возвышенные письма, которые он писал в тюрьме своей жене? Какая поэма содержит более душераздирающий крик отчаяния и любви? "Сон облегчил мою тревогу. Человек свободен, когда спит... Небеса сжалились надо мной. Но минуту назад я видел тебя во сне и обнимал вас одного за другим- тебя, Горация и Даронну, которая была дома. Но наш малыш потерял глаз в результате болезни, и скорбь вызванная этим несчастным случаем разбудила меня. Я обнаружил себя снова в моей камере. Рассветало...Я поднялся, чтобы написать тебе. Но, когда я открыл окна, одиночество, ужасные решетки, засовы, отделяющие меня от тебя истощили все мои душевные силы. Я расплакался или, скорее, я разрыдался, крича в моей могиле: Люсиль! Люсиль! Где ты? Прощай, моя Лоллота, мой зайчик и скажи прощай моему отцу, я знаю, какая судьба меня ждет... О! моя дорогая Люсиль, я был рожден, чтобы сочинять стихи, защищать неудачников и делать тебя счастливой... Прости, дорогой друг, моя настоящая жизнь, которую я потерял в то мгновение, когда нас разлучили... моя Люсиль, моя добрая Лулу, моя Кашанская курочка, я умоляю тебя не оставаться на своем насесте, не звать меня; потому что твои крики будут мучить меня в глубинах моей могилы. Откажись от этого для своего малыша, живи для моего Горация и говори с ним обо мне. Ты должна сказать ему, то что он не может понять, что я нежно любил его! Несмотря на страдания, я верю, что есть бог. Моя кровь сотрет мои ошибки, слабости человеческой природы; и все хорошее во мне - мои добродетели и любовь к свободе - бог вознаградит. Когда-нибудь я вновь увижу тебя. Прощай Лулу, моя жизнь, моя душа, мое земное божество. Прощай Люсиль, моя Люсиль, моя дорогая Люсиль... Прощай, мой отец, я чувствую, что берега жизни ускальзают от меня. Я все еще вижу Люсиль! Я вижу ее, мою любимую, мою Люсиль! Мои связанные руки обнимают тебя, и моя отделенная от тела голова по прежнему останавливает свой мертвый взгляд на тебе".
5 апреля 1794 г., Камилл умер среди радостного шумного одобрения народа, который так низкопоклонничал перед ним. Неделей позже настала очередь Люсиль. Она бесстрашно взошла на эшафот. В тот самый момент. когда ей остригали волосы, прежде чем ей связали руки, она писала своей матери эти трогательные слова: "Доброй ночи, моя дорогая мама. Слезы текут из моих глаз. Они о тебе. Я отправляюсь спать в спокойствии невинности ". Отец Камилла умер от горя в Гизе; мсье Дюплесси пережил свою дочь только на несколько дней, его вдова была обречена тосковать одна и жить для своего внука, у которого кроме нее не было никого в мире. Она воспитала Горация Демулена, который в 1817 году отправился на корабле на Гаити, где он умер в 1825 году, оставив двух дочерей, одну по имени Камилла, другую - Люсиль, которые совсем недавно были все еще живы.
Обе они были вдовами, обе доведены до бедности и несколько лет назад была сделана попытка заинтересовать их ситуацией правительство и палаты, но просьба не принесла результата и я думаю, что одна из них сейчас мертва.
Но давайте вернемся на площадь Одеона. Когда мемориальная мраморная табличка займет свое конечное место на доме Камилла, не может ли краткая надпись также быть помещена между теми окнами на улице Конде, откуда Люсиль посылала столько поцелуев своему обрученному? Разве память об очаровательной женщине, чья история была революционной идиллией. не заслуживает быть увековеченной на нескольких ярдах Люксембургского сада, где ее сердце наполнялось любовью и откуда она вышла, чтобы встретить свою смерть.

@темы: литература, личности в революции, Прокляты и Убиты

---

Музей Робеспьера

[Clisson]

Граждане, последняя попытка.

www.citabeille.com/robespierre/cousin22.php#for...

---

[тереза-с-севера]

К пропущенной дате чуть-чуть Томпсона.
Кутон был обезглавлен первым, Робеспьер предпоследним. Он пролежал полчаса на земле, измученный голодом и потерей крови, его разорванный пиджак был обвязан вокруг его обнаженных плечей, он слышал одобрительные возгласы толпы и стук падающего лезвия: наполовину без сознания он был, наконец, втолкнут по ступеням и привязан ремнями к доске: палач, чтобы обнажить его шею, содрал повязки с челюсти, и вся история его красноречия окончилась безудержным криком боли.

@темы: литература, личности в революции, Прокляты и Убиты

---

Вторая глава из книги Кертиса "Сен-Жюст, коллега Робеспьера"

[тереза-с-севера]

После окончания "Органта", Сен-Жюст посетил Париж, где он встретил Камилла Демулена, который приветствовал его без особого энтузиазма и согласился анонсировать поэму в своей газете. Но стремительное течение национальных дел вскоре загнало мысли о войнах Карла Великого в мусорный ящик. Поэт нашел себя гораздо более заинтересованным в политике. Он посетил несколько сессий Национальной Ассамблеи и якобинского Клуба и вернулся домой пылающий воодушевляющим энтузиазмом.
Его глубокое недовольство существующим порядком вещей разделялось также новыми правителями Франции, которые быстро преобразовали его в целые новые серии эпохальных законов. Была работа, которую нужно было сделать и в первый раз в французской истории стало возможным сделать ее. Это был новый и плодотворный выход для подавляемой энергии Сен-Жюста. Страсть не должна была быть вредной или бесплодной; это предполагаемая мужская работа помочь мечтам нации стать правдой. И достаточно сильные, чтобы оседлать вихрь и направлять его, придут к пьянящему осуществлению творческого лидерства.
Сен-Жюст стал в своей коммуне главным адвокатом Революции. 21 февраля 1790 г. все жители принесли гражданскую присягу, клянясь в верности закону, королю и конституции, в то время это был лозунг передовых реформ. После деревенских властей первой подписалась семья Сен-Жюста. Когда началось преобразование общих стремлений к свободе и равенству в конкретные желания, французское крестьянство обнаружило, что в основном заинтересованно в земле. Беспримерная возможность представилась, когда Собрание конфисковало церковные земли. Совет Блеранкурской коммуны был занят с марта по май 1790 г. забирая имущество монастыря фельянов, подсчитывая свои доходы, выпуская декреты и письменные жалованные грамоты относительно лиц духовного звания, делая тщательные обыски в Блеранкурском замке.
И во всем этом коммуна просила совета и помощи у Сен-Жюста, доверяя ему различные деликатные обязанности.
Жители его города должны были начать высоко оценивать его ум и навыки в этих трудных делах, поскольку в апреле он был избран как их делегат в ассамблею в Шони, где был избираем главный город округа в департаменте. Города, из которых главный город округа должен был быть выбран, были Суассон, старая местная столица, и Лан. Избиратели из Блеранкура направили своего кандидата выступать за Суассон.Здесь он впервые попробовал сладость руководящей роли, хотя и крошечной ступени; он был избран оратором от своих коллег, хотя они сказали ему, что говорить. Это была элегантная, хоть и юношеская, маленькая речь.
Мой возраст и уважение, которое я к вам питаю (начал он) не позволяют мне подавать голос среди вас, но вы уже показали себя снисходительными ко мне. Я был обвинен, в том, что я завидую славе служения моей стране; но если злоба преуспеет в том, чтобы оторвать мое тело от моего Отечества и от вас, она не сможет сделать это с моим сердцем. Перед вашими глазами я выполняю свой первый боевой подвиг; здесь мой ум упражняется в использовании свободы (???? на службе свободы?), и эта свобода, которой вы наслаждаетесь, моложе чем я. Воля моих избирателей и суровость моей миссии заставляет меня выбрать сторону в споре, который разделяет вас, вынужденный выбирать только одну, мое сознание принадлежит только одной, хотя мое сердце обоим; будучи молодым, я должен наблюдать за мудрыми примерами, и если что-либо тронуло меня, то это сдержанность, которую выказали обе стороны в вашей дискуссии этим утром.
Последовавшие затем его аргументы не восторжествовали, голосование решило в пользу Лана.
Вскоре после этого он написал одно из самых интересных писем из его краткой (?) корреспонденции. Это единственное письмо Камиллу Демулену, с которым он, казалось, был в дружеских, но не близких отношениях. Дата, адрес - все отсутствует.Далее цитата из pylippel.newmail.ru/documents/stj_desm.html
Сударь,
Если бы Вы не были так заняты, я пустился бы в описание всех подробностей Ассамблеи в Шони, где можно было встретить людей всех мастей и калибров. Несмотря на мое несовершеннолетие,2 я был допущен туда. Сьер Желе,3 наш собрат по байяжу Вермандуа, объявил об этом. Но его вытолкали взашей. Мы встретили здесь Ваших земляков, гг. Солса, Виолетта и других, которые были со мною очень любезны. Бесполезно говорить Вам (ибо Вы не любите глупых восхвалений), что Ваша родина гордится Вами.
Вы узнаете прежде моего письма, что центром департамента окончательно стал Лан. Хорошо ли это, плохо ли для того или другого города? Мне кажется, это не более чем вопрос чести в споре между двумя городами, а вопросы чести любого рода значат так мало.
Я поднялся на трибуну, я пытался внести ясность в вопрос о главном городе, но ничего не достиг; я уехал, осыпанный поздравлениями, как осел святыми дарами, и вместе с тем принимая уверения, что уже во время следующей легислатуры я могу рассчитывать оказаться вместе с вами в Национальном собрании.
Вы обещали писать мне, но я предвижу, что у Вас не найдется для этого времени. Я же в данный момент свободен. Возвращусь ли я к вам, или останусь среди глупых аристократов этих мест?
Крестьяне моего кантона отправились по моем возвращении встречать меня в Маникан. Граф Лораге4 был весьма изумлен этой безыскусно-патриотической деревенской церемонией. Я повел их всех к нему нанести визит. Нам сказали, что он в полях, и тогда я поступил, как Тарквиний;5 у меня в руке был прут, и этим прутом я посбивал головки оказавшихся передо мною папоротников, что росли под окнами замка, и ни слова не говоря, мы повернулись к нему спиной.
Прощайте, дорогой мой Демулен. Если я Вам буду нужен, пишите мне. Ваши последние номера исполнены превосходных мыслей. Аполлон и Минерва не оставляют Вас, не прогневайтесь. Если Вам нужно передать что-то своим землякам из Гиза, дней через восемь я вновь увижусь с ними в Лане, куда собираюсь совершить путешествие по личным делам.
Прощайте еще раз, слава, мир и патриотический пыл.
Сен-Жюст.
Собираюсь сегодня вечером читать Вас, ибо говорил о Ваших последних номерах, лишь мельком просмотрев их. Все еще существовало искушение испытать себя в деревенских делах, однако, Сен-Жюст прежде созрел до государственной службы. Избиратели дистрикта Шони встретились в Блеранкуре, в мае 1790 г., чтобы избрать судей, но беспорядки заставили перенести встречу в Шони. Сен-Жюст. который там не присутствовал, писал своему другу Тюилье в этой повелительной манере. "Ты без отсрочки внесешь обращение к Департаменту, требующее, чтобы следующая сессия проходила в Блеранкуре. Ты найдешь его готовым сразу по прочтению сего, и оно будет у тебя, подписанное вместе с копией. Вот оно, тебе не надо писать его самому".
Несомненно, Сен-Жюст ощущал все сильнее и сильнее божественное право и ответственность лидерства. Нельзя отрицать, что он жаждал шансов проявить свое непреходящее чувство власти . Шансы получить известность не часто появлялись в Блеранкуре; на таком низком пьедестале нужно было стоять на цыпочках, чтобы вообще быть увиденным над толпой теми в Париже, чьего внимания так страстно хотелось К счастью, Сен-Жюст был вполне высок в интеллектуальном плане и это помогло. Любопытный случай дал ему возможность, за которую он жадно ухватился. Некоторые консервативные члены Национального Собрания протестовали против недавнего декрета, отказывающего Католической Церкви в праве быть государственной религией. Упаковка, содержащая тридцать копий этого протеста, была послана Сен-Жюсту каким-то неудачливым человеком, который, вероятно, знал его только как местечкового лидера, не позаботившись выяснить его убеждения.
Сам этот факт свидетельствует о прогрессе, которого Сен-Жюст уже достиг, так как он не занимал никакой местной должности. Он немедленно попросил о созыве специальной сессии муниципалитета. Акция, которую они предприняли занесена в муниципальный реестр городка, как изложено ниже.
Сегодня, 15 мая 1790 г. муниципалитет Блеранкура был созван на чрезвычайное заседание.

Франсуа Монневё, прокурор коммуны, взял слово и сказал нам:

Что 11 числа текущего месяца г. де Сен-Жюсту, выборщику департамента Эна, проживающему в настоящее время в Блеранкуре, был доставлен пакет, содержащий три десятка экземпляров листовки, озаглавленной "Декларация части Национального собрания относительно декрета, принятого 16 апреля 1790 г. о религии";

Что к этой посылке было приложено письмо, исполненное максим самых одиозных, в котором ему предлагалось использовать свое влияние в этих краях в интересах религии, подрываемой этим декретом, и обнародовать сочинение, содержащееся в посылке.

Тогда Собрание в единодушном порыве потребовало, чтобы Сен-Жюст представил письмо. Последний, приглашенный прибыть в Собрание, зачитал это письмо, о котором он сам сообщил прокурору коммуны.

Собрание, в справедливом негодовании против омерзительных принципов, которые враги Революции пытаются распространить среди народа,

Постановило, чтобы декларация была разорвана и сожжена на месте, что и было тотчас исполнено; г. де Сен-Жюст, держа руку в пламени этого пасквиля, произнес клятву умереть за отечество и Национальное собрание и скорее погибнуть в огне, как это сочинение, чем забыть свою клятву: эти слова вызвали слезы на глазах у всех. Г. мэр, держа руку в огне, повторил клятву вместе с другими членами муниципалитета; затем он поздравил г. де Сен-Жюста, сказав ему: "Молодой человек, я знал вашего отца, вашего деда и вашего прадеда; вы достойны их, продолжайте так, как вы начали, и мы увидим вас в Национальном собрании".

Подписано: Оноре, мэр, Монневё, Тюилье-старший, Карбонье, Дютайи, Кентела, Ж.Б.Каперон и Тюилье-младший, секретарь-регистратор
Корреспондент якобинского клуба который писал это в 1793 г, сказал, что как Муций Сцевола, безразличный к боли, Сен-Жюст погрузил руку в пламя жаровни, давая клятву. К восхищению этим героическим жестом его подтолкнуло то, как мэр поздравил Сен-Жюста. Выдержка из реестра показывает, что Сен-Жюст играл роль Сцеволы, так же как и мэр, о котором используется то же выражение. Жест был на самом деле безболезнен, но достаточно театрален для всех практических целей. Схожей попыткой произвести впечатление на умы тех, которые имели тогда значение является письмо, которое обозначает его связи с Робеспьером. Оно как веха на его пути. Здесь нет традиционных приветствий. севера, pylippel.newmail.ru/documents/stj_robesp1.html К Вам, кто поддерживает отечество, изнемогающее под натиском деспотизма и интриг, к Вам, кого я знаю только как Бога по его чудесам, к Вам, сударь, обращаюсь я с просьбой присоединиться ко мне, чтобы спасти мой несчастный край. Город Куси решил перенести к себе (здесь ходит такой слух) открытые рынки местечка Блеранкур. Почему города должны поглотить привилегии деревни? Что же тогда останется этой последней, кроме податей и налогов! Поддержите, пожалуйста, всею силою Вашего таланта адрес, который я отправляю с той же почтой и в котором ходатайствую о присоединении моего наследственного имущества к национальным имуществам кантона, чтобы сохранить моему краю привилегию, без которой он погибнет голодной смертью.
Я не знаю Вас, но Вы — великий человек. Вы не только депутат одной провинции, Вы депутат человечества и Республики. Сделайте, пожалуйста, так, чтобы мое ходатайство не осталось без внимания.
Сен-Жюст, выборщик департамента Эна.
Ответил ли Робеспьер на это письмо - неизвестно, но оно показывает, как рано Сен-Жюст почувствовал это великое восхищение, которое было предназначено , чтобы принести ему за такое короткое время как славу, так и смерть
Это кажется необычным при его теоретической нелюбви к войне, что самый постоянный пост, который занимал Сен-Жюст в эти ранние годы, был в Национальной гвардии. Однако, эта организация имела целью военную агрессию; это была просто гражданский долг, чтобы охранять порядок в беспокойное время.
В это время он был здесь не как беглый вор, не как автор мятежных стихов, но как надлежащим образом избранный представитель его сограждан, один из тысяч гвардейцев со всей Франции, сидящих вместе Национальным собранием и высочайшими сановниками государства и дающих обычную клятву верности нации, закону и королю.
Настороение в том случае, когда он снова увидел короля глубоко отличалось от радостоного оптимизма 14 июля 1790 г. Почти год прошел с тех пор и 24 июня 1791 г. дистрикт Шони послал вооруженное формирование в Суассона au -devant du roi, этот эскорт не делал ему чести, это была тюремная стража. Тени уже сгущались над Людовиком, который был возвращен из Варенн, в сущности, пленник в своем унижении. Сен-Жюст был членом отряда.
Деревья свободы начали пускать ростки в обогащенной революционной почве. Во время посадки дерева в Блеранкуре Сен-Жюст был заметно гостеприимен. (?) Он сообщил гвардейцам, собравшихся в пустом сквере, что у него дома есть бюст Мирабо и пригласил их всех последовать за ним "в его поисках" (?????). Они послушно двинулись толпой в дом Сен-Жюста, бюст был помещен на столе зять его Decaine сказал соответствующую случаю речь, зарегистрированную в муниципальном реестре.
И так в связи то с одним событием, то с другим проявлялась популярность Сен-Жюста. Когда местная гвардия была реорганизована в феврале 1792 г. он был сделан капитаном этого военного подразделения и когда вскоре после штатные выборы подняли его до капитан-лейтенанта, "la campagnie dite de Saint-Just продолжило носить его имя и послало его в федерацию в главный город дистрикта, как своего представителя. На этой стадии дел Сен-Жюст докладывал собранию коммуны о великодушном предложении сеньора, предлагает послать ему выражение благодарности и преданности и приписывает его предложения "безупречному результату доброты его сердца".
Годом позже тон сердит и враждебен. Дружеский арбитраж потерпел неудачу и Сен-Жюст стал официальным адвокатом Блеранкура в судебном преследовании.
Краткая записка, составленная им формальна, тщательно обоснована и для непрофессионала выглядит убедительной. Только однажды чувство социальной справедливости силой отвоевывает себе место (?) негодующе, через массу деталей; это единственное предложение показывает, как развилось общественное мнение во Франции в течении года:
. Таким образом, коммуна Блеранкура обнаружила себя изгнанной со своей собственности никакие другие права не гнали их, кроме прав силы; пахарь потерял половину своих стад; леса, не представляющие ценности и еле-еле растущие на камнях заменили пастбища, канавы выкопанные кругом этих лесов, должны предотвратить подход законного владельца, которого деспотизм оторвал от его собственных земель; богатейший из жителей был также самым жадным, самым грубым, наименее великодушным, он сократил плантации, отменил право свободного прохода, презирал сельское хозяйство и, когда правление законов оживило надежды местных жителей, были испробованы тысячи уловок, чтобы испугать и обмануть их; он предлагал 3000 франков за плантации, стоимость которых 12000 .
Итак, как писатель, гражданин-солдат, городской юрист, этот человек достиг большего уважения своих товарищей. Некоторые не любили его, другие завидовали, большинство следовало за ним. Он стал, бесспорно, местным лидером, несмотря на то, что он был так юн. Время, казалось, оперило его крылья для долгого полета. Должно было быть новое Собрание и в минуту донкихотского бескорыстия старое Собрание постановило, что ни один из его членов не может быть избранным вновь. Тут был шанс для новых людей.

@темы: литература, личности в революции

---

[тереза-с-севера]

Ленотр. О Камилле Демулене , маленький отрывочек. Качество перевода....увы.
Его растущая известность доставляла ему эти неожиданные почести. Хорошо известная сцена в Пале-Рояль, это поэтическое вдохновение для раздачи - как кокард - зеленых листьев сада и тот марш, который он сделал по Парижу, сопровождаемый толпой, которую он только что воодушевил, которая провожала его триумфальными криками, поместила его в первый ряд врагов Двора. В этом мощном движении, которое подняло Францию, Камилла нельзя поставить наряду с мыслителями, он играл роль Гавроша, но, подобно Гаврошу, он знал инстинктивно знал,что понравится парижанам: гениальная способность к театральным эффектам, веселая отвага, и это хлесткое сатирическое красноречие, которое увлекало толпу.

@темы: литература, личности в революции

---

[тереза-с-севера]

О памятнике Карно.catherine-catty.livejournal.com/371472.html

@темы: личности в революции

---

Ленотр. Две жены Бийо-Варенна.Ч. 2.

[тереза-с-севера]

Эта переписка, как и многие другие в этот период, сильно обманывает ожидания. Можно было бы ожидать, что люди, принимавшие участие в таких великих событиях и теперь отброшенные так далеко в сторону, будут многословно описывать свои приключения и происшествия из своей личной жизни. Ничего подобного: они обмениваются раз в шесть месяцев короткой запиской, ничего не говорящей. Они болтают о "непреодолимой жажды всего, что требует их ум" (?), их "безмятежности, утешительном свидетельстве чистой совести". Письма, которые могли бы открыть нам столько всего, обычно полны лишь сентиментальными настроениями.
Поэтому, около двух лет Бийо не был очень удивлен, что не получает вестей от Анжелики. Не был до 1798, когда он начал подозревать, что она дала его родителям какой-то "повод для неудовольствия". Два года спустя - все еще в неведении. что произошло - он спрашивает о делах своей жены у своих родителей, высокопарно замечая, что "когда сила шторма слабеет, есть время для размышления, и затем мы склоняемся восстановить потери, причиной которых послужила буря".
В Синимари он жил в бараке, части хозяйственной постройки крепости. Это был барак для осужденных, без единой книги или инструмента. В несколько дней. бездеятельность сделала его больным, он был поражен лихорадкой и взят, почти умирающим, в военный госпиталь Кайенны, который находился под руководством"Серых сестер св. Павла of Charters. Во время Террора они отказались принести присягу или как-либо преступить правила их ордена, но, тем не менее, Правительство позволило им остаться, из-за важных услуг, которые они предоставляли колонии.
Они должны были немного испугаться, когда к ним привезли "тигра", но еще больше они были удивлены, когда увидели больного. Его кротость, терпение и очевидное умственное спокойствие, приводили в недоумение святых сестер, которые ухаживали за ним. Они по очереди сидели у края его постели и, чтобы отвлечь его мысли от грустных предметов; они рассказывали ему вполголоса простые истории о невинных людях, которые были преследуемы и получали потом свою награду. Он, чье имя заставляло весь мир содрогаться, слушал их, как послушный мальчик. Их выразительные и утешающие слова успокаивали его испуганный рассудок и проникали в его страдающее сердце.
Они видели, что он "не служит Господу так, как они, но они смело уверяли его, что его "покорность достойна помощи нашего Спасителя. Несомненно, он иногда раскрывался пред ними таким образом, который должен был пугать добрых монахинь, но они заботились о том, чтобы не показывать этого. Однажды, когда они говорили о его политических противниках, одна монахиня осмелилась сказать:"Наш Господь на кресте, оправдывал тех, кто отправил его на смерть". "А я, - прорычал Бийо язвительно, - не только оправдываю моих врагов, но и в высшей степени их презираю".
Он был вылечен и когда он покидал госпиталь аббатиса Серых сестер дала ему рекомендательное письмо, и, благодаря ему, он нашел гостеприимный дом, где его кормили. Он был без денег и практически без одежды. Он никогда не рассказывал много об этом периоде своего существования, и все, что мы об этом знаем, то, что он жил на "сочувствие колонистов".
В ноябре 1797 корвет "Ваянт" (?) привез в Синнимари некоторое число узников и среди них было несколько коллег Бийо по Конвенту, им были выделены лачуги рядом с той, где прозябал он, но не смотря на это вынужденное соседство, отказывались сказать ему хоть слово. Только один из них - аббат Бротьер(?) - смог "преодолеть ужас от этого страшного товарищества". Бийо не был затронут этим оскорблением, он, казалось. замкнулся в неуязвимом презрении. Его самоотречение не было, однако, свободно от своего рода аффектации; человек, чье бурное красноречие когда-то возбуждало заседания якобинцев, проводил время, обучая попугаев.
Сейчас он желал полного отделения от рода человеческого- жизни Робинзона Крузо. Губернатор острова выделил ему разрушенную хижину в одиноком месте в конце кантона Макурен (?), окруженную пустырем. Место называлось Роебак (?) (по англ. - самец косули). Бийо поехал, и жил там совершенно один, более года, никогда не спускаясь в деревню, исключая случаи, когда он обменивал фермерскую продукцию на необходимые предметы. Его щеки ввалились, его руки и ноги сморщились; он все еще носил желтый якобинский парик, который делал устрашающим его наружность.
Ему было в это время 44 года и он выглядел, как старик. Война с Англией сделала невозможной всякую связь между Гвианой и Францией. Бийо иногда писал письма своим родителям или жене, но ни разу не получал ответа. Он чуствовал себя совершенно покинутым, в двух тысячах лье от всех родных. "Какое мужество мне нужно, чтобы не сдаваться", - пишет он.
Несомненное мужество, состоящее из гордости и упрямства. Он твердо решил превратить свое наказание в триумф - принять позу чистой и невинной жертвы - и он разыгрывал свою роль в эпическом стиле.
В июне 1800 г. он арендовал ферму Орвийеров (?) на 20 лет за 1. 200 франков ежегодно, но, поскольку у него самого не было ни су, один из постоянных жителей острова - гражданин Ламбер - согласился быть за него поручителем (?). Бийо согласился, предубеждение против него становилось слабее.тВсе же его редко видели; очень немногие люди могли похвастаться, что слышали его голос, но обитатели Прибрежного квартала, когда возвращались домой, могли видеть его стоящим неподвижно на холме по вечерам, пристально глядящим в морскую даль и на садящееся солнце. Он носил куртку и брюки из грубого полотна, широкополую шляпу и тяжелые башмаки. Он подобрал собаку, которой дал кличку "Терпение" и которая преданно следовала за ним повсюду.
Капитан Бернар, один из адъютантов, однажды зашел увидеть его, совершенно счастливый, поскольку он принес ему хорошие новости о конституции консульского правительства и амнистии, данной Бонапартом всем сосланным осужденным. Он передал Бийо поздравления губернатора и свои собственные по случаю окончания его ссылки. Бийо улыбнулся, взял письмо, которое протянул ему офицер, медленно прочел его, не проявляя никаких эмоций, и предложил своему посетителю отдохнуть в гамаке, и выпить стакан пунша. Затем он вошел в дом, чтобы написать ответ на письмо губернатора. Через несколько минут он показался вновь. Он написал следующие строки твердой рукой:
"Я знаю из истории, что римские консулы удерживали для себя определенные права у народа; но право помилования, которое французские консулы самонадеянно присвоили себе, не происходит из того же источника, я не могу принять амнистию, которую они притязают даровать мне".
Офицер ушел, ошеломленный, в восхищении и изумлении.
Это привело к дальнейшему знакомству этих двух людей. Капитан Бернар, из любопытства наблюдать чаще этот свирепую и высокомерную личность, часто приходил к Орвийерам (?). Ему хотелось бы расспросить старого члена Конвента о Революции, но, при первых же словах, Бийо обрывал его:" Молодой человек, когда кости двух поколений, следующих за твоим побелеют, история решит этот великий вопрос. Пойдем, посмотрим на мои пальмы". Он говорил этими полубиблейскими словами, потому что они подходили к роли, которую он избрал - непонятого и гонимого патриарха. В других случаях, однако, он был менее лаконичен.
Я страдаю справедливо", - сказал он однажды, - "потому что я проливал человеческую кровь, но, если бы я снова оказался в тех же обстоятельствах, я опять действовал бы также . Было необходимо применять чрезвычайные меры, и я бросил себя на это (?). Некоторые отдавали свои жизни, я сделал больше - отдал свое имя. Я позволил народу сомневаться, кто я на самом деле, потомство не будет судить обо мне справедливо. Но у меня больше заслуг и славы с моих собственных глазах.
Несомненно, это от капитана Бернар(д?)а Бийо узнал о второй жениться и вдовстве своей жены. Бернар встретил Анжелику в Париже, в доме Приера, бывшего коллеги Бийо по Комитету Общественного Спасения. Красота юной вдовы сразила его; она носила ожерелье, на которое была подвешена миниатюра - портрет Бийо. Она справлялась о нем, спрашивая :"Он по-прежнему носит этот невероятный желтый парик. .Бернар пытался получит от Бийо слово оправдания для нее, но суровый проконсул оставался непреклонен. "Есть ошибки, которые не прощают", - было все, что он сказал. Три месяца спустя в письме к отцу он отметил: "Я стерпел это несчастье, как и многие другие, и больше не думаю об этом.
Его досада, возможно, уменьшалась тем фактом, что некоторое время назад швейцарец по фамилии Зигер(?) проживающий в колонии раздобыл для него негритянку, быструю и умную, которой Бийо быстро заинтересовался. Ее звали Бриджит. Мы предполагаем, что это ее Бийо упоминает в одном из писем Зигеру. Он констатирует, что "очень доволен маленькой девушкой-рабыней, которую он только что приобрел. Она кажется очень мягкой и понятливой. Когда она была отделена от своего спутника, и обнаружила, что осталась одна в лодке, она была охвачена отчаянием, и попыталась броситься в реку. Она была очень мрачна два дня, но от хорошего обращения, ее грусть вскоре ослабла".
Бриджит было едва пятнадцать или шестнадцать лет, когда она стала собственностью Бийо, ему было в это время 48 лет. Она скоро и без всякого усилия утолила страстные желания его пустого сердца. Он нашел в ней существо, которое не чувствовало отвращения к его прежней жизни; она слушала его страстно, в ее компании он мог неустанно порицать предательства, невинной жертвой которых он был и "оскорбления, которыми запятнали его чистую душу". Однажды он освободил ее, она окружила его добротой и знаками внимания, которым он долго был чужд.
Для своего единственного друга Зигера он не делай тайны из этой ситуации; на языке, уснащенном старыми цитатами и выражениями из Жан-Жака, он приглашал его принять в его "хижине отшельника" гостеприимство Филемона и Бавкиды. Бриджит руководила всем домашним хозяйством, возделыванием земли, плантациями, садом, выращиванием крупного рогатого скота, неграми и, в особенности, хозяином. Этим бескомпромиссным хозяином, которого кошачья грация маленькой дикарки внезапно укротила. Теперь он сам был рабом; она посвятила себя этому человеку, который, как она догадалась, был несчастен, и , как она увидела, заброшен. Она старалась придать ему смелости, рассказывая о всех катастрофах, ударов, унижениях и оскорблениях, с которыми она встретилась в течении ее короткой жизни. Бывший президент Национального Конвента и это лепечущее (?) дитя сравнивали свои карьеры. Когда она замечала, что он становился жертвой одного из приступов меланхолии, в которую он часто скрывался (?) , или когда он вспыхивал в страшном гневе на своих негров, Бриджит успокаивала его своим невозмутимым голосом. "Что ж вы, сэр, вы, который сталкивался со столькими опасностями, сдаетесь под атаками этих подонков ? "
Поскольку у Бийо-Варенна были негры - его собственность , купленная на его собственные деньги, и их манеры и привычки раздражали его.
Комедия истории изобилует гротескными переменами и диаметральными противоположностями , но но мы сомневаемся, находил ли какой-либо собиратель автографов более исключительный пример, чем следующий документ, который мы точно копируем:
"Я подтверждаю получение суммы в 1841 франк, 10 су, в уплату за продажу негра, по имени Этьен, соответственно соглашению, заключенному с покупателем этого негра".
И это подписано "Бийо-Варенн"- именем человека, который, будучи членом Комитета Общественного Спасения, торжественно издал декрет об отмене рабства. Его утопические идеи испытали большую перемену, с тех пор как он был отправлен жить в Гвиану. Было бы интересно собрать все его возвышенные речи о свободе черных и сопоставить с жалящими фразами бесчеловечно откровенного письма, которое Бийо-Варенн написал своему другу Зигеру.
"Я узнал, однако, слишком хорошо, что эти люди рождаются с множеством пороков и лишенными как разума, так и чувств, и ничто, кроме острого чувства страха не может держать их в порядке." Наконец, он не может больше выносить этого и избавляется от "своего зверинца". Его зверинец состоял из пяти негров: Като, Tranche-Montagne, Иполитта, Никола и Жозефа - и трех негритянок - одну из которых, - дал ли он сам ей это имя? - звали Антуанетта. Был также и еще один негр, по имени Линдор, но он был болен - "раздулся, как барабан и бесполезно было бы пытаться продать его в этом состоянии". Эти несчастные, которых он ценил меньше, чем своих дойных коров, эти деградирующие создания, которых он держал в подчинении ударами и полосами (????), были, возможно, счастливее, чем он, и вызывали его зависть. Он говорил со своего рода завистью о "животном сне, которым они спят с ночи субботы по утро понедельника". Тогда у этих зверей не было беспокоящих их кошмаров? Мог ли он сам спать так?
Годы прошли: он давно оставил ферму Орвийеров и основал другую плантацию - Эрмитаж - но она не удовлетворяла ее. В его письмах лишь горестные жалобы и недовольство; никаких упоминаний о прошлом, лишь жалобы на его "несчастное положение" и его "упорно преследуемую добродетель". Каждый день он проводил несколько часов за письменным столом, но он писал не то, что мы могли ожидать: воспоминания о его вгнезапном возвышении и "поразительном падении", но род трактата о любви, уснащенный стихами, цитатами и вымученными афоризмами. такими как: "Любви нравится быть свободной в своем выборе, как и в своих интересах (??); она носит повязку на глазах".
Если и бывало какое-либо воспоминание прошлого из опыта, приобретенного в политике, оно было скорее сентиментальной природы, как, например, "Эшафот?! Великие небеса, использовался ли он когда-либо, чтобы исправлять нравы? В какую эпоху, в какой стране он преуспел в предотвращении преступлений".
Он не интересовался тем, что происходило в мире.
В 1809 г., когда Гвиана сдалась Португалии, он не беспокоился ни в малейшей степени, в 1814 г. он писал: "Я не рассказываю о политических новостях; прежде всего потому, что я не заинтересован, и потом мое уединение настолько полно, что мир может перевернуться вверх дном, а я об этом не буду и подозревать". Однако, когда Бурбоны определенно(?) вернулись к власти в 1815 г. , он испугался их мести.
Он пострадал от стольких обид и разочарований, и одиночество сделалось невыносимым; он хотел убежать из этой проклятой страны и от "ужасной перспективы быть брошенным на произвол судьбы в свои последние дни с вероломством негров". Так что он продал своих рабов, "одного за другим" за 5000 франков. Он собрал немного денег - очень небольшую сумму, поскольку Эрмитаж, выставленный на продажу, не нашел покупателя, уехал, взяв с собой Бриджит и Терпение). 5 мая 1816 года он высадился в Ньюпорте в Соединенных Штатах. Падал снег, и Бриджит мерзла, она сожалела о солнце Кайенны, даже Терпение не покидала места у камина. Жизнь в отеле также не подходило Бийо, ему приходилось одеваться, чтобы спускаться вниз, к табльдоту, разговаривать с людьми, которых он не знал, избегать любопытных и нескромных вопросов.
Бийо, сопровожаемый своей черной Антигоной и собакой, прибыл в Нью-Йорк 31 мая. Он надеялся, что сможет зарабатывать на жизнь своим пером, но первый издатель, к которому он обратился, попросил "аванс на расходы". Тамошнее общество было отвратительно для него, он проводил дни, запершись в своей комнате, рассматривая карту в поисках убежища, где "законно может старый республиканец умереть, как свободный человек". Наконец, он решил в пользу Сан-Доминго, где климат подходил Бриджит, и , после шестнадцати дней в море, он обосновался в Порт-о-Пренс. Он нанял лачугу, состоящую из двух маленьких комнат, и выбрал внутреннюю комнату, чьи окна выходили в сад и на общинные земли (?) и расставил "свою мебель" - кровать в нише, где были изорванные обои, и старое кресло, привезенное из Франции.
Вскоре после его прибытия, он познакомился с молодым мулатом, воспитанным в Париже, по имени Коломбел и через него получил мелкую должность в офисах главного судьи, мсье Сабурена (?) и каждый день он регулярно ходил в суд. Затем он возвращался и ужинал с Бриджет, одновременно служанкой и хозяйкой дома. Иногда к нему наносил визит доктор, мсье Мирамбо (?), который любил поговорить с ним.
Он жил так три года. Пораженный хронической дизентерией, он быстро угасал, его лицо становилось бледнее день ото дня, его щеки более ввалившимися, и волосы, когда-то черные и плотно прилегающие к его голове, поседели. Он отказался от легендарной "львиной гривы", его руки были сухи и костлявы, как у скелета, но его глаза сохраняли выражение "ужасной сосредоточенности".
Однако, он все еще был "вежлив и внимателен", полон доброты и вежливости; все кто видели его, находили в нем, "что-то от бывшей великой силы».
Бриджит никогда не покидала его; его глаза следовали за ее быстрыми и мягкими движениями, когда она ходила по комнате. Nigra sum, sed formosa (черна, но прекрасна(?)), говорил он. Он жил в "полном спокойствии, даже окруженный очень лестным уважением"; но, в 63 года его здоровье было разрушено.
В начале июня 1819 г. он почувствовал, что ослабел и надумал отправиться в сельскую местность.
"Я отправляюсь", -сказал он доктору Шервену, который посещал его, - "подышать воздухом холмов несколько недель. Он исцелил меня два года назад, но я чувствую себя измученным, очень измученным, доктор".
Шервен спросил его, хочет ли он в свое распоряжение один из загородных домов его друзей.
- Нет, я отправляюсь в бедную хижину на Морн-Шамборьер, где меня хорошо примут". - И чей это дом? - Негритянки, которая убирается у вас. Я отдохну там в очень приятном месте. Вы придете, чтобы меня повидать?- Да. когда вы уезжаете? - Через несколько дней в следующий понедельник. - На чем вы поедете и по какой дороге? - На ослике, который привозит в город чистое белье.

В назначенный день- 7 июня - двое ослов были приведены к двери его дома; кресло было привязано к спине одного осла, который был уже нагружен бельем; затем, с помощью женщин, доктор приподнял старого проконсула и посадил его на спину другого осла, где, тот сказал, ему было вполне удобно, и он чувствовал себя лучше, чем дома. Он улыбался и казался немного более энергичным. Он поблагодарил доктора и пожал руки всем тем, кто окружали его. "Я надеюсь увидеть вас в один из этих дней в Морн; вы обязаны прийти, это прекрасное место! Если я не увижу вас снова. будьте счастливы! Прощайте!". Он был очень взволнован и Бриджит, бывшая очень приветливой, попрощалась со всеми соседями. Путещественники отправились, и, пока они могли видеть своих друзей, они продолжали подавать им знаки привязанности (?), пока те не скрылись из виду за высокими живыми изгородями и листвой"
Когда он прибыл в дом прачки, Бийо умирал полностью уставший, утомленный коротким путешествием. Он провел свои последние дни в большом кресле "прибывшем из Франции". 13 июня у него начался приступ лихорадки, который сделал его весьма взволнованным. Слышали, что он пробормотал следующее: "так далекий от того, чтобы раскаиваться, он умирает гордый своей полезностью и справедливостью". "Мои кости, - добавил он, - будут, во всяком случае, покоится на земле, которая любит свободу". Затем он долгое время молчал; жизнь уходила от него.
"Но я слышу голос потомства, которое обвиняет меня в том. что я недостаточно пролил крови тиранов Европы " - Когда он произнес эти ужасные слова, его голова упала, глаза закрылись и мирно и тихо его дыхание прекратилось.
Анжелика Дуэ, разведенная жена Бийо-Варенна, вдова Джонсона, после того, как она сделала все что смогла, чтобы помириться с первым мужем и получить его прощение, в конце концов смирилась с ситуацией. Она вышла замуж 2 апреля 1808 г. за богатого торговца, мсье Кузен-Дюпара (???), много моложе, чем она сама. После своей смерти последовавшей 14 февраля 1815 г., она оставила ему все свое состояние.
Бриджит унаследовала собственность старого члена Конвента. По завещанию, датированному временем в Кайенне он оставил ей, исключая собственности, которую он владел во Франции, все его имущество в Гвиане, и все к этому прилагающееся (????), "не только", - говорил он- "чтобы отплатить ей за услуги, которые она мне оказывала в течении восемнадцати лет, но как свежее и полное признание ее преданности в следовании за мной туда, куда бы я ни отправился".
Наследство было не слишком значительным, но все же Бриджит, мы не можем установить, в какой период, или с какой целью, но она сменила имя на Виржиния, получила возможность, купить маленький домик в Порт-о-Пренс. Мсье Жюль Кларети был проинформирован доктором с Сан-Доминго, который задавал вопросы относительно потомков Камилла Демулена - что старая негритянка, вдова Бийо-Варенна, все еще жива, хоть и согнулась под тяжестью лет, еще в 1874 г.

@темы: литература, личности в революции

---

Ленотр. Две жены Бийо-Варенна. Ч.1.

[тереза-с-севера]

Когда в 1785 г. мэтр Бийо, парламентский адвокат, отправился проживать в старый дом с скошенной крышей, на улице Савой (сейчас № 4), он заявил о себе, что он вполне доволен своим жребием, будучи одним из тех людей, предназначенных природой "быть счастливыми за очень небольшой счет". Он получал, каждый месяц, от своего отца, - который также был адвокат и очень почитаемый в Ла Рошели, - достаточное для него денежное пособие, не имел дорогих вкусов, имел очень мало амбиций и никакого желания преуспевать в свете. Он заботился лишь о книгах и одиночестве.
В том же доме снимала комнату молодая девушка-немка - Анжелика Дуа - и ее мать.Они недавно приехали из Оснабрука. Они были бедны. почти без средств: их основной доход составлял 150 ливров, который епархиальные должностные лица выплачивали Анжелике, согласно обычаю, "как новообращенной", поскольку она отказалась от протестанской веры, в которой была воспитана, вскоре после того, как приехала в Париж.
Мэтр Бийо, почти не выходивший и не принимавший гостей, безумно влюбился в Анжелику, которую он часто встречал на лестнице. Она была высокой, крупной девушкой, должным образом образованная, довольно ленивая, сияющая здоровьем, поразительно красивая.
Бийо старший, когда спросили его согласия на этот брак, отказался и даже мадам Дуэ ожидала, что ее дочь найдет лучшего мужа, чем не имеющий практики барристер, который не казался слишком проницательным Но молодой человек умел хорошо говорить, когда случай этого требовал и он умудрился убедить обе стороны, которые были против его брака, что если у него мало земных богатств, то есть честь и искренность, и что "мадемуазель Анжелика никогда не раскается в своем выборе", но всегда будет "его компаньоном в жизни и обожаемой женой, которую выбрало его сердце".Свадьба состоялась 12 сентября 1786 г. в Сен-Андре де Аркс (?) и молодая чета нашла съемную квартиру Недалеко от улицы Савой на четвертом этаже на улице Сен-Андре де Арк, напротив улицы Гранд Капуцинов.

Бийо.
Он не был богат, и редко искал дела. Бийо пытался писать пьесы, фарс, который он однажды поставил - и который был освистан- в театре Рошелли (?). Он работал над оперой, названной Alsire, которая никогда не покидала его рабочего стола, и раздосадованный, в своей жажде успеха, попробовал сменить направление. Политические памфлеты и труды о социальных реформах были тогда в моде, и он успешно опубликовал три книги, которые не произвели большого впечатления на публику и принесли своему автору много беспокойства, без единой кроны за права .
К счастью, он был представлен в это время к одному из своих коллег, адвокату Королевского Совета и прославленному на весь квартал, своей туповатостью (?!) и откровенностью -Дантон - который дал Бийо работу своего секретаря, не испытывая, однако к нему особой симпатии. В самом деле, могло быть мало симпатии между холодным, желчным секретарем и его импульсивным, прямым хозяином. В 1789 г. Бийо был худощавым, обиженным, молчаливым человеком тридцати трех лет отроду, бледный, со строгими глазами , с легким прищуром, черные прилизанные волосы падади на виски, у него был стройный нос и саркастический рот.
Дантон свободно пробивал локтями себе путь в мир, и любой, кто следовал по его стопам, "становился чем-то". Бийо, который был гражданином непокорной театральной секции Французского театра был на вечере перед 10 августа, называемый членом "повстанческого комитета", на другой день он был прокурором Коммуны и три недели спустя был избран в члены Конвента, и бросился в водоворот
Он волочит на гильотину жирондистов, королеву, и своего бывшего хозяина - Дантона, который сказал о нем: "У Бийо под языком кинжал" (?). Он одобряет расстрелы, утопления, и другие массовые бойни в Лионе. Нанте и Аррасе. Он организовал безжалостную комиссию в Оранже, он ободрял Фукье-Тенвиля, его имя находят и очень часто первым, под каждым смертным приговором. Он расписывался раньше своих коллег, поскольку он был безжалостен, безэмоционален, не проявлял энтузиазма. Когда другие были испуганы, колебались, отступали, он держался своего курса; разговаривая напыщенными сентенциями, "потрясая своей львиной гривой"...
Поскольку., чтобы привести свое холодное, бесстрастное лицо в большую гармонию с выдающимися лицами, окружавшими его, он носил золотистый парик, который казался бы нелепым всюду, кроме зловещей головы Бийо-Варенна.Когда Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон, в свою очередь оказались под смертельной угрозой, он покинул их, перешел к врагам и погнал их на казнь… Зачем? Для какого конца? Мы не можем этого узнать, потому что он не был амбициозен, и не заботился о деньгах или славе. В последние годы, когда он писал свои воспоминания, у него осталось одно воспоминание о своем проконсульстве. «Я взбирался на вулкан, подземные толчки которого предостерегали меня о новых выбросах, пока кинжалы(?) сверкали вокруг меня и гром раздавался над моей головой».
Его жизнь, во время этого мирового шторма, была как у тихого клерка, пунктуального в конторе и усердного в своей работе. Он подбирал, почти случайно, себе несколько книг в книжной лавке, чтобы занять ими свое свободное время вечером, или он работал над своей трагедией "Поликрат", поскольку он не отказался от всех мыслей о театре. Он не менял своего местожительства и, по-прежнему, жил на пятом этаже улицы Сен-Андре-де-Арк (?). Он не принимал никого и вел самое безмятежное, банальное существование. Его жена была довольна, и этого было достаточно.
Возможно, она никогда не спрашивала его. где он был и что делал; или. если она и была информирована. она не была глубоко расстроена. Она любила его. она считала его чистейшим, нежнейшим. самым честным из людей. который "больше всего заслуживает счастья"- которое она старались дать ему и преуспела, поскольку он был, по своему собственному признанию, "совершенно счастлив".
Парижане часто слишком импульсивны в своих страстных увлечениях и слишком несправедливы в своих антипатиях, но их предубеждение было верным в этом случае, и ими овладело глубокая неприязнь к этому кровожадному негодяю. который пережил каждую партию. к которой он принадлежал. и находил средства уклоняться от своего долга эшафоту. Живой призрак сентябрьской резни все еще ходил невредимый, но теперь люди больше не боялись его и провожали улюлюканьем и проклятьями на улицах. У Робеспьера были свои фанаты, у Марата - свои обожатели, но никто не поддержал Бийо-Варенна,- ни друг, ни сторонник, ни даже товарищ.
Он, однако, сопротивлялся шторму. С тем же невыразительным лицом и упрямым видом, он по-прежнему сидел в Конвенте, на вершине "Горы". на скамье, которую раньше обычно занимал Робеспьер. но на улицах он прятался. Одним ноябрьским днем в 1794 г., когда он проходил через Пале-Эгалите. он был узнан, преследуем. оскорбляем. толкаем и должен был ускользнуть через магазин, в котором была дверь на другую улицу. Дюэм (?) принес весть об этом мятеже в Комитет Общественного Спасения. Кто-то ответил: "это было бы очень трудно - оберегать Бийо от травли". Немного позже некий молодой человек, одел куклу. так, чтобы она стала похожа на Бийо, и потащил ее к двери Конвента, затем заставил ее кланяться в грязи в знак смиренного извинения, и наконец унес ее в якобинский клуб, где сжег ее среди криков: "Долой Бийо! Долой кровопийц".
Возмездие вскоре настигло его. 2 марта 1795 г. Конвент постановил арестовать его и. месяц спустя, повелел, чтобы он был "немедленно выслан". Он провел этот месяц в собственном доме, охраняемый двумя жандармами, которые день и ночь наблюдали на лестнице. Согласно традиции, которая не кажется невероятной, он занимал себя в течении этого месяца, сделав дыру в стене его съемной квартиры, где он прятал все свои бумаги. Они никогда не были найдены, хотя дом был снесен несколько лет спустя, чтобы очистить место для Лицея Фенелона.
Было большое празднество на улице Сен-Андре-де Арк 2 апреля. Экипаж Комитета Общественной Безопасности остановился перед дверью Бийо и несколько жандармов, комиссар Полиции, два агента Комитета и мировой судья вошли в дом, пока толпа собиралась вокруг ворот, требуя "якобинца". Через час он появился, окруженный полисменами, все еще надменный, его низкий лоб и копна желтых волос выглядели ужасно. Толпа кричала:"Убить его! На гильотину чудовище!". Он сел экипаж, к которому жандармы с трудом расчистили путь. Народ воображал, что его везут на эшафот, но когда в конце улицы экипаж свернул налево, перед старой Комеди Франсе, на улицу Свободы (теперь улицу мсье ле Принс), ведущую к заставе d'Enfer и Орлеанской дороге, толпа поняла, что "тигр" почти спасся от нее. Лошади были остановлены, постромки (??) перерезаны, с угрозами, ударами, оскорблениями и завываниями, экипаж был взят приступом, оттеснен назад в Карузель и втолкнут во внутренний двор Комитета Общественной Безопасности.
Бийо был заперт в маленькой комнате, окно которой выходило на один из боковых входов Конвента. Он оставался здесь до вечера, вынося небрежный вид, оскорбительное любопытство его бывших коллег. В семь часов вечера кто-то предположил. что время начинать высылку. Был прислан дилижанс с шестью лошадьми; он занял свое место и экипаж. окруженный сильным эскортом жандармов помчался во весь опор по улице Сен-Оноре. Сорок восемь тысяч человек были в боевой готовности. сотня пушек были размещены вдоль Тюильри. Народ поначалу был тих, но в Елисейских полях прохожие возбудились, женщины закричали: "Остановите!" "Остановите!". Толпа бросилась вперед. как только восприняла слова команды, преследуя экипаж, как стая разъяренных псов. Экскорт был преодолен на заставах. Экипаж был распряжен и отволочен на площадь Революции, на место, где целый год царила гильотина. Все веселились, и армия оставалась безразличной.
Бийо понял, наконец, что он действительно осужден. Возвращенный в Тюильри, он оставался здесь до двух часов ночи -пока жандармы не осмелились отконвоировать проклятого негодяя, когда все начало засыпать, и покинули Париж. Дилижанс, который его перевозил, выехал через ворота Монсо и на заре уже ехал по Орлеанской дороге. На каждой пересадке, на каждой остановке были те же проклятия, та же разъяренная толпа. Народ в Туре хотел бросить Бийо в Луару и экипаж должен был проезжать город ночью. В Пуатье и Ниоре (?) кидали камни и грязь. 12 апреля он въехал в Ла Рошель, свой родной город. который он покинул тринадцать лет назад
Его отец и мать поспешили к посту, они нежно обняли осужденного, и были с ним несколько часов. Это был единственный оазис на его пути в Тенар (?), поскольку с утра адские пытки возобновились: в камере на острове Олерон, в заключении в "логове льва" на борту корабля "Экспедиция", путешествие продолжительностью в 45 дней под раскаленным небом. У капитана корабля был приказ выбросить своего пассажира за борт, в случае атаки английского корабля.
Бийо не жаловался, он проводил дни, сидя на корме, глядя на океан, в одиночестве и молчании столь горестном, что даже моряки "были тронуты". В Каенне он был заключен в крепости: двадцать часов одиночной камеры в день. Через шесть месяцев он был перемещен в Синнамари, пораженную лихорадкой пустыню, обычно губительную для вновь прибывших, куда правительство посылало осужденных, от которых хотело быстро избавиться. Бийо-Варенн достиг предела человеческого несчастья - для него ничего не оставалось далее, кроме могилы.

Карикатура, на которой изображено несоответствие слишком легкого наказания, доставшегося Бийо его тягчайшим преступлениям.
После того, как она видела его 2 апреля, встревоженная толпой, завывавшей вокруг дома. его жена, потрясенная и в горе, осталась одна. покинутая даже соседями; имя. которое она носила, заставило отвернуться от нее даже тех, кто был беззаботен и безразличен. Она не знала. куда увезли ее супруга и не осмеливалась осведомляться об его участи, когда, 4 мая. - после месяца страха и одиночества, - она получила письмо от своего тестя, сообщающее о прибытии Бийо в Ла Рошель и его временном заключении на острове Олерон. Она ответила сразу же. Ее письмо сохранилось, оно очень вежливо , она заверяет "своих дорогих папу и маму, что сделает все, что сможет, чтобы воссоединиться с ним, кто в течении десяти лет делал ее такой счастливой". Она послала, дилижансом, маленькую коробку, содержащую "немного одежды, абсолютно необходимой". Следующее письмо датируется 26 мая. Анжелика узнала, что Бийо отплывает в Кайенну, она в отчаянии: она не сможет воссоединиться с ним, "и у бедняги ничего нет!"
"Я прошу Вас, мой дорогой папа, если все еще есть время, получить несколько луидоров для него. любой ценой; я честно верну вам деньги. Кроме того, я высылаю две коробки, одна содержит триста книг. а в другой часы. Вы можете, если захотите, мой дорогой папа, сразу же продать их. Я приношу миллион извинений за все то беспокойство, которое вам причиняю, но вы одни у меня в этом мире. Я потеряла все: мой брат только что умер от горя, и моя сестра умерла два месяца назад".
Бедная Анжелика была вынуждена отдавать в залог один за другим предметы мебели в своем жилище; и она должна была времено покинуть улицу Сен-Андре-де-Арк, она скрывалась где-то в лабиринте улиц. которые окружают Лувр. Она взяла поддельную фамилию; для своих соседей она была "гражданкой Руссло", но она мало заботилась об этих трудностях; горе. которое подавляло ее состояло в том, что она "была лишена своего обожаемого супруга".
Я не могу сдержать свое обещание к нему, я не могу пережить столько страданий, я измучена страданиями до смерти, все силы покидают меня....
Бедный Бийо, который был для меня моим отцом, моей страной, всем. Он знал все мои несчастья и утешал меня в моем горе. Если б я могла увидеть его еще раз, я умерла бы удовлетворенной.
Она так любила человека, "которого негодующая цивилизация бросила среди дикарей", она одна знала "его прекрасную чистую душу, его невиновность". Чтобы получить разрешения отплыть на корабле и воссоединиться с ним, она решила выйти в люди (???), она знала, что все еще красива, "несмотря на свое плачевное положение", и может пробудить жалость в самых неумолимых сердцах.
" Я уже завоевала сердца некоторых людей, которые могут все", - триумфально пишет она 5 июня. Она запрашивает свой паспорт и высылает "несколько тюков" в Ла Рошель, но она не уезжает; она больна и без денег. В это время на сцене появляется Джонсон
Гарри Джонсон был богатый американский судовладелец, который долго уже проживал во Франции и стал - как и многие другие иностранцы - полным энтузиазма, помешанным республиканцем, по моде князя Гессенского (???)и барона Клоотса. Он был слабого здоровья и (в 1795г.) старше 50 лет. Был ли он лично знаком с Бийо-Варенном? Это сомнительно, но он сильно восхищался его "революционным неистовством" и можно предположить, что Анжелика не вызывала у него неудовольствия. Зная, что у нее нет денег и она не может попасть на корабль, Джонсон нанес ей визит.
У него множество денег, он экипирует капер, похитит Бийо из Гвианы и доставит его в Соединенные Штаты. Но сперва необходимо было согласие от преступника; предложение было секретно передано ему, и через три месяца получен был ответ. Он отказывался:"Только Национальный Конвент, который несправедливо его осудил, имеет право объявлять его освобождение".
В своей лачуге, в наводящей тоску пустыне, его дух был все еще был дик(?) и его упорство - обескураживающим. Корнелия, дочь Сципиона, и мать Гракхов, могла показаться всего лишь истеричкой по сравнению с таким человеком, а слабая Анжелика не была Корнелией. Она старалась изо всех сил, но она чувствовала, что ее маленький ум не может состязаться с гигантским умом ее необщительного супруга. Говорят, что женщины действительно любят только мужчин сильнее их, поскольку если им и доставляет удовольствие командовать, счастье их в том, чтобы подчиняться. Возможно, это и так но если это счастье неблагоразумно налагается на них слишком долго, они устают от него.
Анжелика по-прежнему была готова отплыть, но ее письма к своему свекру стали более неопределенными. Она все еще говрит о том, "кто один привязывает ее к жизни", но ее торжественным заявлениям не достает энтузиазма. Она советует ему не отправлять тюки кораблем, только хранить их в сухом месте". Затем переписка становится вялой. В ноябре Директория выпустила декрет, разрешающий ей получить баланс от парламентской причитающейся Бийо компенсации и разделить его изгнание. Министр военно-морских сил даже получил приказ "снабдить ее, за счет республики, всеми видами транспорта, необходимыми для достижения цели" ".
Однако, она не могла принять решения; она все еще любила Бийо и теперь обменивалась с ним письмами, но сообщение было нерегулярным - и занимало столько времени. Она устала; и когда она посылала ему книги, деньги или какое-либо имущество, корабли, на которых оно находилось, постоянно бывали захвачены. Затем мы находим ее в Ла Рошели, остановившийся у своего свекра и готовой отплыть - это было в феврале 1796 г. - когда пришедшее от Бийо письмо приказало ей отказаться от этого проекта. Он боялся, что она не перенесет путешествия, жаркого климата, лихорадочных болезней. Так она и не отправилась в путь.
Она вернулась в Париж, где ее ждал Джонсон. Этот оригинал-янки придумал поразительный план. Она должна развестись и стать его женой. Он был дряхл, изношен и вечно болен и определенно должен был скоро умереть. Он оставит ей все свое состояние и Бийо сможет извлечь из него пользу.
Эта идея, возвышенная, а также абсурдная, но с той странной слабостью некоторых женщин, которая делает невозможным для них увидеть обе стороны вопроса, Анжелика рассматривала этот план только с благоприятной точки зрения. После некоторого колебания она дала свое согласие, с Бийо не посоветовались. Решение о разводе было принято "на основании отсутствии супруга" 18 января 1797 г.; и десять дней спустя Гарри Джонсон женился, в мэрии 11 Arrondisement на Анжелике Дуэ, прежде жене Бийо-Варенна.
Она оставила улицу Сен-Андре де Арк и стала проживать со своим новым супругом в номере 9 в проезде Маленьких отцов(?), долгой узкой аллее которая находилась на месте, сейчас занимаемом Банковской улицей. Было понятно, что американец, как из "чувства собственного достоинства", так и из уважения к своему другу Бийо, не требовал от своей жены ничего, кроме дружбы и мог требовать только прав "защитника и приемного отца".
Поскольку целью их союза было "работать сообща, чтобы улучшить жребий поставленного вне закона". Для того, чтобы выполнить эти возвышенные решения, они пренебрегли тем, чтобы сообщить ему, что произошло. Он был с этого времени разведен, сам об этом не зная.
Анжелика, всегда бывшая доброй девушкой, все еще любила его, но никогда не писала ему. Бийо-старший поддерживал сообщение с сыном, но никогда не упоминал в письмах о своей невестке , зная о ее втором браке.

@темы: литература, личности в революции

---

Томпсон

[тереза-с-севера]

Работа "О бесчестящих наказаниях" , основанная на вступительной речи Робеспьера в Аррасскую Академию, была послана на кокурс на приз, предложенный Королевским Обществом Наук и Искусств в Меце. Судьями ей было отдано второе место, первый приз был присужден Лакретейю (?). Она была впоследствии отпечатана в Амстердаме; а оригинальную рукопись. написанную собственной рукой Робеспьера можно и теперь еще увидеть в архивах Академии Меца.
Вопросы, поставленные там, были следущими:1) какого происхождение взгляда, что позор преступления распространяется на семью преступника, также как на него самого; 2). вредоносно ли это мнение и 3). если так. где лекарство? Основные замечания Робеспьера были следующими: чувства в этом вопросе расширяются (??), что ведет нас к связи (?) в которую вовлечены все индивиды, их семьи и сограждане; 2).его результаты зависят в первую очередь от характера правительства; к примеру, при деспотизме с произвольной справедливостью, позор преступления меньше, чем при демократии, когда справедливость честно управляема. 3) С другой стороны в демократическом государстве достоинство индивида так расширено, что он не должен страдать из вторых рук из-за дурной славы других, или он может смыть пятно актом добровольного героизма. В любом случае он будет приучен презирать личные чувства по сравнению с благом его страны. И здесь мы находим, что Робеспьер уже высказывает веру. которая стала основой его республиканского кредо десять лет спустя. "Главным орудием республик является, - пишет он, - как доказал это автор «Духа законов», добродетель, то есть политическая добродетель, которая является не чем иным, как любовью к законам и отечеству; самая их конституция требует, чтобы все частные интересы, все личные связи беспрестанно уступали общему благу. Каждый гражданин составляет часть суверенитета...он не должен щадить виновного, даже самого дорогого для него, когда спасение республики требует его наказания.... Возвышенная душа может принести в жертву государству богатство, жизнь, даже природу, но честь — никогда". 4). Чувства в этом вопросе распространяются, как и другие неправоспособности (???) феодального и монархического порядка общества, только среди непривилегированных классов; 5). что до выгодности этого чувства, Робеспьер заимствует еврейский взгляд на Провидение и награды достойным. "Из всех моральных максим, - пишет он, - наиболее совершенная та, которая говорит, что честность лучшая политика.... Добродетель приносит счастье, как солнце — свет, тогда как несчастье происходит от преступления, как нечистое насекомое — от гнилости", и это, думает он, правдиво для наций также как для индивидов. Преступление тогда, будет предотвращено мудрыми законами и общественной добродетелью, или любым общественным бесчестьем, навлеченным на семью преступника". 6) Робеспьер рисует трогающую до слез картину несчастья, вызванного этим общественным бесчестьем - разве он сам не пострадал от дурной славы, вызванной отцовскими долгами и его отъездом - и показывает роковые политические результаты призыва целых семей на их суд.7). Каково же тогда лекарство? Нет, он думает не о массовой смене законов, ни о расширении родительского авторитета, хотя это "наиболее могущественное средство контроля", но даже такие незначительные реформы, как упразднение конфискации собственности преступника и легальной неправоспособности внебрачных детей, распространение привилегии обезглавливания: "наказания, которому мы начали придавать вид славы",- на все классы, поощрять короля включать в его благотворительность бедствующие семьи преступников; и просвещать общественное мнение такими средствами, как настоящее исследование. "Разум и красноречие — вот оружие, с которым следует нападать на предрассудки: их успех в таком веке, как наш, не подлежит сомнению".
Судьи, которые читали это Эссе, нашли, что оно "хорошо написано, но без особого чувства", они признавали, что оно выказывает "ясность, легкость и лаконичность"; но они думали, что аргументация нуждается в дальнейшем развитии в различных направлениях. Его интерес для биографа Робеспьера - скорее в предвосхищении позднейших мнений автора, если не его последних постановлений.
*****************************************************************************
В 1784 г. на четвертый год, (три раза не получалось) Академия Амьена объявила конкурс на приз за Похвальное слово о поэте Грессе, изящного автора «Vert- Vert», которого Вольтер почтил эпиграммой, а Людовик XVI дворянской грамотой. Робеспьер, воодушевленный своим частичным успехом в Меце , но сомневающийся, составил ли он все эту работу наилучшим образом, посоветовался со своим другом Бюиссаром, как он раньше советовался с Тарже в какой форме лучше всего аппелировать к судьям. Бюиссар написал Селье, в то время профессору математики в Амьене. А также архитектору Короны и директору местной школы искусств и коммерции. Селье в ответе приложил «Заметку о Грессе», которой его снабдил мсье Барон (?) и несколько собственных историй о поэте; но он не хотел, чтобы стало известно, что их рассказал он. "Похвальное слово. которое выиграет приз, - пишет он, - должно быть продиктовано друзьями Грессе, потому что он никогда не говорил об Академии(?) иначе, чем с благоговением и они подумают, что это преступление, если кто-либо выскажет какие-либо сомнения, например, в его популярности. Бюиссар явно давал тот же совет; но хотя Робеспьер налегал на лесть так сильно, как мог, ему все равно не удалось выиграть приз. "О Грессе, - писал он, - ты был великий поэт, но ты был также благородным человеком, и, восхваляя твои работы, мне никогда не делалось стыдно за твое поведение. Религии и добродетели не за что краснеть при похвале твоим талантам . Я считаю это заслугой Грессе, - заключает он, проницательно глядя на слушателей,- что он обратил на себя сарказм известных литераторов, так что я осмелюсь настаивать на его добродетели, за счет его уважения к морали и любви к религии. Это безусловно подвергнет меня насмешкам остроумного большинства, но выиграет для меня два голоса, которые для меня больше , чем вознаграждение, - это на моей совести , а это на вашей (???).
Затем в 1788 г. в Париже умер адвокат Дюпати, хорошо известный и как защитник судебной реформы и как автор книг о путешествии и переводов классиков. Академией его родного города, Ля Рошелль было немедленно предложено составлять ему восхваления, выставляемые на конкурс на приз, и в последующем году было опубликовано "Похвальное слово" за авторством "М. Р....адвоката в парламенте", стиль которого. как и авторские данные (?) позволяют предположить, что автором мог быть Робеспьер. Если это было так, то один пассаж заслуживает быть процитированным. как свидетельство направления в котором развивались взгляды Максимилиана в течении кризиса 1788-89 гг. и как предвкушение (?) его парламентского стиля. "Вы, - он пишет, комментируя сочувствие Дюпати к бедным, - вы, которые всегда жалуетесь на толпы несчастных, которые утомляют ваш взгляд. научитесь краснеть за свою бесчувственность! Знаете ли вы почему так много бедных? Почему они страдают от ужасов голода? Это потому что вы живете в роскошных особняках, где ваше золото платит за любое произведение искусства. чтобы способствовать вашему комфорту или занять вас в вашей праздности; это потому что ваши роскошества поглощают в день столько. сколько хватило бы, чтобы накормить тысячу человек". Здесь больше чувства. чем мысли, и чувства, которого мы до настоящего момента не подозревали в Робеспьере. В то же время оно похоже на его знаменитую вспышку против богатого духовенства в том же году в Национальном Собрании.

@темы: литература, личности в революции, источники

---

[тереза-с-севера]

Глава 2.
Юрист (1781-1789).
Каждый год на короткое время религиозная дисциплина в Луи -ле –Гранд ослабевала и, к сожалению аббата Пруяра, большинство мальчиков возвращались к порочному влиянию своих домов. В течение этих ежегодных летних каникул от пяти до восьми недель Робеспьер, без сомнения, возвращался в Аррас , где он мог остановиться у своих дедушки и бабушки, Карро, обедать со своим другом Айме (?), который помогал оплатить его издержки в Колледже и видеться как можно чаще со своими сестрами, когда они также приезжали домой из школы. Но вскоре эти счастливые мероприятия были нарушены новыми бедами, которые выпали несчастным сиротам. Замужество обеих теток в 1776-77 гг. и смерть супругов Карро в 1775-1778 снова пустили их по миру (?). Разумеется, теперь мадам Дюрю (?)казалось, должна была дать временное жилище для двух девочек; пока, согласно завещанию мсье Карро, половина доходов от продажи семейного пивоваренного завода (суммой в 8, 262 ливра), были завещаны(?) четырем детям, чтобы обеспечить их образование и помочь им встать на ноги. Но в марте 1780 г., прежде чем их обеспечение могло вступить в силу(?), младшая сестра Робеспьера, Генриетта, умерла в школе и мсье Дюрю (?) вынудил Огюстена Карро, наследника имущества, оставшегося после уплаты долгов, возместить ему из ее наследства, возвращенного в общее(???) имущество, долг в 800 ливров, который ее отец так и не выплатил.

II
Всякому, кто знает Аррас только как почерневшие развалины руин или реконстукцию памятника войны (?), сложно мысленно представить себе место, которое Робеспьер знал в 1781 г. Один из древейших городов севера Франции, названный в честь доримского племени, с традициями, восходящими к одиннадцатому веку, и историей успешных альянсов с королями Франции, герцогами Бургунскими и императорами Священной Римской империи, он все еще был заметным центром церковной жизни, политики и законов. Его средневековые стены, с воротами, рвами и подъемным мостом, его твердыня, она из сильнейших во Франции, его Большая Площадь (?), огромная площадь, окруженная аркадами остроконечных домов; его Малая Площадь, затененную Святой Часовней, Сияющей(?) Часовней и городской ратушей шестнадцатого столетия; его узкие извилистые улицы под стенами вновь восстановленного Аббатства Сен-Вааст (?) и свидетельства торговли зерном, кружевами и фарфором были исполнены интереса для того,ь кто изучает людскую природу или для любителя живописных мест. Робеспьер должен был знать каждый уголок города. Рожденный на улице Сен-Гери начинающуюся (?) от Малой Площади, он провел свое детство на пивоварне на улице Ронвилль, рядом с южной стеной. Молодым адвокатом он часто оставлял свое временное жилье на улице дю Самон, в том же квартале города, чтобы заниматься своими обязанностями в Отель де Вилль. Между 1782 и 1789 мы находим его живущим по трем другим адресам, до 1786 г. в доме Дюрю на улице Тентуньер (???), напротив аббатства, затем на улице иезуитов. следующий за колледжем в юго-западном квартале и, наконец в доме, все еще носящем его имя и являющемся его памятником, на улице Рапортер(???), рядом с центром города. Но социальная атмосфера, которой он был окружен была почти такой же душной, как темные комнаты, которые закрывали свои жалюзи от шума и пыли улиц, и либеральные сантименты Луи-де Гранда прививались к узким интересам провинциального общества. Насколько можно судить, Робеспьер проявлял немного артистической или симпатизирующей заботы миру вокруг него. Его приключения совершались внутри него самого, и люди. которых он встречал, были чуть большим. чем помощниками или препятствиями в избранной им карьере.

III

Шарлотта Робеспьер оставила детальный отчет о повседневной рутине семьи на улице Раппортер (?) . Максимилиан обычно вставал в шесть или семь и работал до восьми, когда приходил парихмахер и причесывал его. . Затем чашка с хлебом и молоком (?) ( laitage), и снова работа до десяти часов, когда он одевался и шел в суд за дневными делами. Где-то после полудня следовал легкий обед, с вином, смешаным с водой, фруктом и кофе. Затем часовая прогулка или визит к другу и снова работа до семи или до восьми. Остаток вечера проводился с семьей или с друзьями. Шарлота изображает своего брата, "естественно веселым" в обществе и даже способным "смеяться до слез", но у него часто бывало рассеянное настроение, когда он сидел в углу комнаты во время карточной игры или разговора, глубоко погруженный в свои мысли и приступы невнимательности от которых он с возрастом так и не избавился. Его характер был ровным, он никогда не противоречил людям и соглашался с их планами, так что его тетки говорили, что он ангел", "в нем все нравственные достоинства", он создан для того, чтобы быть одураченным и стать жертвой негодяев».
(Мда...Даже со скидкой на необъективность Шарлотты, Робеспьер сильно изменился за лето за годы революции). Старая леди в Аррасе сказала Амелю, что ее мать часто танцевала с ним, и находила его приятным партнером.В то же время, со всей его "мягкостью оборащения" он выказывал "энергичность и непреклонность" характера, он "никогда не отклонялся ни на дюйм от своих принципов" и пока весь мир вокруг него изменялся, он один оставался непоколебимым в своих убеждениях".Сочетание несочетаемого.... да, очень может быть, что таким Робеспьер и был...
Сравнивая его с младшим братом, Шарлотта делает интересное допущение, что Огюстен, хотя и не такой прилежный, был наиболее талантливым из них двоих, и добавляет что, пока у Максимилиана было больше гражданского мужества, Огюстен превосходил его в мужестве военном. Что до наружности. то младший брат был "высоким и хорошо сложенным" с лицом "полным благородства и приятными чертами лица" в то время как старший был "Он был среднего роста и слабого сложения. У него были мягкие, добрые черты лица, но не такие правильные и красивые, как у Огюстена. Улыбка почти никогда не сходила с его лица".

Снова потрет сестры нуждается в корректировке более беспристрастным пером. Наружность Максимилиана, согласно судебному знакомству, он был вполне обычен, он был не выше среднего роста, у него была маленькая голова на широких плечах, его волосы были цвета каштана, лицо было округлым, кожа слегка отмечена маленькими оспинами, его нос был маленьким и которотким, глаза голубые (светло-зеленые??????), и почти запавшие. его взгляд хитер. а манеры холодны. он редко улыбался и, обычно. саркастически. Несоответсвие этих сообщений. возможно. не так серьезны. как может показаться. Человек. который нервозен и недоверчив на публике. может держаться свободно и дружелюбно дома; и улыбка. о которой его тетка думала, как об ангельской, может по случайности показаться саркастической или притворной. и даже быть описанной врагом, как гримаса.
IV
Среди особых друзей Робеспьера в Аррасе были неколько молодых адвокатов - Ленгле, Ледюк и Шармонд (??)., Девик, когда-то профессор в Луи -ле Гранде, а теперь был каноником в аббатстве; Айме, другой из каноников, старый семейный друг; Ансар, доктор, и "Барометр" Бюисссар- адвокат, двати лет старше его самого, который получил свое произвище из-за интереса к естественным наукам, с которым, как и с его женой, Робеспьер поддерживал переписку в течение всей его политической карьеры. Хотя Дюрю, который был офицером медицинской службы, Ораьиторианского Колледжа и жил, освобожденный от квартирной платы, в соседнем доме,

...Робеспьер восстановил дружественные знакомства со своими учителями во своей старой школе и был иногда приглашаем читать лекции мальчикам, в конце школьного года. Он выбирал исторические сюжеты и его лекции о Генрихе IV, Швейцарии и полку Сали-Саманд (???), тогда бывшего в гаризоне Арраса (??), не были забыты теми, кто их слушал.
Под влиянием Бюиссара, и другого друга, Дюбуа де Фоссе, Робеспьер был избран не позднее двух лет после его возвращения в родной город, членом королевском Академии художественной литературы, где "тридцать лучших умов" города и дистрикта встречались, иногда среди публичных аплодисментов, чтобы зачитывать бумаги и поддерживать дискуссии о вопросах литературного, правового и научного интереса. Его вступительная речь(1784) была аттакой на традицию по которой семья преступника страдала за его преступления, он позже переработал ее в призовое эссе для конкурса в Метце. Как Директор Академии, в 1786 г. он произнес другую речь о Законе о бастардах и произнес приветственную речь мадемуазель Кералио, в которой он отстаивал идеи, что женский вклад в академическую дискуссию, естественное дополнение к мужскому (засвидетельственная эпохой рыцарства), побуждает мужчин к большим усилиям и, в кратце, что Академия должна быть с совместным обучением лиц обоего пола. В 1786 г. он зачел речь о Криминальном праве и. в январе 1789 г. говорил на специальном собрании в честь нового губернатора, герцога Гюине. Его последнее посещение состоялось в феврале 1789 г.

Что его членство в Академии значило для Робеспьера? Это была трибуна для его способностей. как ученика и оратора. Оно давало ему социальный и профессиональный статус. Оно поддерживала к жизни интересы. которые, иначе, могли быть затоплены рутиной юридической практики. Онго давало ему возможность формировать дружбу, которая, несомненно, была даже более ценно. не иметь его вкусов и его настойчивости временами (?). увлекала его от суда к политике, и делало его суровым врагом академической точки зрения.
Но, возможно, наиболее важным эффектом связи Робеспьера с аррасскими академиками был свежий стимул, который оно дало его литературным амбициям. Без этого он вряд ли бы сочинил серию призовых эссе, которые в развитии его идей и стиля, формируют связующее звено между его юношескими произведениями и его позднейшими политическими речами и статьями. Мы видим как его ранняя склонность к латинской риторике обратило его внимание к Элогии(?), разновидности композиции, всегда близкой академическому уму. и никогда больше, чем когда он живет своим прошлым(?). Он овладел возможностями. которыми была в состоянии предоставить система Академических конкурсов и. как другие умные молодые люди его времени. сделал свои первые заявки на литературную славу.

@темы: литература, личности в революции

---

[verzweifelter]

Товарищи, не знаю, насколько это по теме, но требуется тематическая помощь не совсем стандартного характера. Подруге-студентке медицинского вуза дали задание написать эссе "Роль великой французской революции в медицине". Она от истории и т.д. крайне далека, спрашивает у меня, а я только и могу предположить, что явно казнили известных химиков да Марата как доктора мед.наук (хотя это уже не по теме, коль скоро он в тот период не по специальности работал)). В ответ получаю, что требуется нечто вроде "в ходе ВФР открыли новый способ перевязки ран" О_О Я читала хоть и не так много, но всё же, однако не могу вспомнить, чтобы я близко хотя бы подобное видела. Таки что посоветуете делать и читать?))

@темы: вопрос-ответ

---

Дж. М. Томпсон. Робеспьер.

[тереза-с-севера]

Глава первая "Учащийся" целиком.
Максимильен Мари Изидор де Робеспьер родился в Аррасе 6 мая 1758 г. Его отцом был Максимильен Барламью Франсуа де Робеспьер, а его матерью Жаклин Маргарита Карро.
Если было что-то ирландское в происхождении семьи Робеспьера, если их фамилия была искажена из Роберта Спирса, Петер Роберта(?), Роспера, Роупера, Руупера, или Рот Фитц Пьера; или если было что-нибудь ирландское в характере Максимильена или выражении лица, что пришло из-за Ла-Манша*; во всяком случае, этот род был во Франции постоянно с 15 столетия. От Жиля де Ромеспьера, Ронмеспьера или Румеспьера, упоминаемого в 1429-1431 гг. и его правнука Гийома, чье клеймо, выбитое на гербе (?) присутствует на документе 1482 г. семейное имя и дом могут быть прослежены....
Жан в начале 16 столетия был судебным исполнителем при Арраском совете и королевским аудитором в Бетюме; его сын Робер совмещал должность секретаря и небольшое бакалейное дело; его праправнук, другой Робер, был секретарем, поверенным и нотариусом в Амесе, Энене(?) , Карвене около Ланса; и в Карвене пребывал главный дом семьи. пока, наконец, дедушка и отец Максимильена не надели барристерские мантии и не стали наслаждались респектабальной, если и не очень выгодной практикой в Аррасе, правовой и духовной столице Артуа.
Дедушка, первый Максимильен, старался поправить семейную удачу, женившись на дочке хозяина гостиницы. которая принесла ему некоторую недвижимость в Аррасе; и он он почти достиг известности, когда, в 1745 г., Чарльз Эдвард Стюарт, Молодой Претендент, заранее назначил его одним из первых должностных лиц масонской ложи, чем он был вознагражден городом(????) после шести месяцев гостеприимства. Возможно. потому что он стал богачем. этот предок мало занимался юридическими делами, и долгое время брал не больше двух прошений в год. Из его сыновей и дочерей, дядей и теток Максимильена, только двое играют значительную часть в настоящей истории-Мария-Маргарита (1735-1791), впоследствии мадам Дезорти и Амабль (?) Альдегонд (???) Анриетта, которая стала мадам Дюрю (???).
От этой респектабельной. но непримечательной семьи отец Робеспьера унаследовал законную клиентуру, кусок собственности, герб, городской дом и право ставить де перед своей фамилией.Два дома на площади Шадроне (?) и на улице Бушер(?) должны были приносит 12-15 тыс. ливров в год: но собственность и практика вместе означало небольшое богатство для выходца из семьи, состоящей из 14 человек, с 8 детьми. Вскоре пришлось отказаться от платы за ежегодную панихиду(??) и постоянное состояние уменьшалось по воле бабки (???); когда Мария Маргарита выходила замуж, у нее не было приданого кроме своей мебели; и все. что внуки в конечном счете унаследовали -неадекватную сумму 8 тыс. ливров. Дед Робеспьера по матери был в самом деле, пивоваром, но собственность Карро по сути исчезла во время выплаты долгов и наследств. Без денег. чтобы поддерживать их, фамильный титул и герб приносили мало удовлетворения, и оба исчезли в начале революции. Отец Робеспьера, беспомощный наследник этого исчезающего имущества, был предназначен родителями для духовной жизни и начал послушничество с Premonstratensian of Dommartin, но не найдя там своего призвания, он вновь вернулся домой, читал право в Дуэ и вернулся к семейной профессии барристера, присоединенный к Арасскому суду (1756). Через два года. в возрасте 26 лет он заключил поспешный брак с Жаклин Карро, дочерью Жака Франсуа Карро, пивовара с улицы Ронвилль, и Мари Маргарит Корню. (2 февраля 1758 г. и Максимилиан родился четыре месяца спустя. За ним быстро последовали две дочери и другой сын - Мари Маргарита Шарлотта (родилась 8 февраля 1760 г.), Анриетта Евлалия Франсуаза (28 декабря 1761 г.) и Огюстен Бон Жозеф (21 января 1763 г.). пока. с рождением пятого ребенка, который не выжил, 4 июля 1764 г., силы матери не истощились и она не умерла 16 июля, 29 лет отроду, оставив четырех маленьких детей, и память, о которой, как говорит его сестра. Максимилиан никогда не мог вспоминать без слез.
Достаточно вероятно, в любом случае, что его стесненное(?) и несчастное детство оставило свою печать. Смерть матери и уход отца, когда он был лишь ребенком, превратило его, пишет его сестра, из нормального веселого мальчика в степенного и добросовестного молодого главу семьи, который серьезно разговаривал со своим младшим братом и сестрами и присоединялся к их играм только для того, чтобы показать, как они должны играть. Сам он любил книги и птиц и говорят, что его мать выучила его плести кружева(?). Когда его сестры наносили воскресные визиты к Карро, им позволялось ухаживать за его ручными голубями и воробьями, и однажды даже взять одного из них к себе домой, но лишь в тот раз, потому что тот умер от небрежности; и когда он отправился в колледж, он оставил свою коллекцию рисунков и другие свои сокровища своей семье, но его птицы были отданы его подруге, которой можно было доверить присматривать за ними.
Неизменным фоном этого довольно аскетического детства была религия, религия навязанная ежедневными молитвами в школе Аббатства, религия – по крайней мере, в виде сооружения игрушечных часовен – поощряемая в доме их теток, которые радовались своей благочестивой репутации, и их друзьями из духовенства; и религия сама делалась величественной в соборе, где юный Максимилиан играл свою роль в драме в толпе (?), в белой тунике (?), как псаломщик или актер.
3
Успехи мальчика в школе были настолько многообещающими, что после трех лет, в одиннадцатилетнем возрасте, ему дали стипендию в Парижский Университет. Это было одно из четырех вложений (???) оказавшихся подарком для аббата Сен-Вааст со времен последнего слияния основанного в XIV столетии Арасского Колледжа с Колледжем Луи-ле-Гранд и предоставляло проживание в пансионе и обучение все это время по десятилетнему курсу.
Занятия Робеспьера в Луи-ле Гранде началось в октябре 1769 г. Это огромное здание с его мрачными входными воротами, на улице Сен-Жак, его восьмью четырехугольниками, его Залом, Часовней, классными комнатами, с его нехваткой ванных комнат и уборных, было в чем-то похоже на Оксфордский Колледж.
Его 200 обычных учеников и увеличившееся число пансионеров и приходящих учеников находились под надзором Принципала, Вице-Принципала и штата из двадцати трех постоянно проживающих там учителей, пока лекции читались приходящими профессорами. За время десятилетнего обучения Робеспьера сменилось три Принципала – Гарден де Меснил (?-1770), автор работ по принципам риторики и латинским синонимам; Пуагнар д Энтело (????), который ушел, после нескольких лет правления, в отставку (1778), вместе с большинством своего штата, оставив колледж в больших долгах (?) и Дени Берардье, терпимый человек, с политическими амбициями, который бросил академическую жизнь в 1789 г., чтобы стать депутатом Национального Собрания. Из них, кажется, только Берардье оказал влияние на Робеспьера. Их дружба пережила школьные годы, и когда его старый ученик Демулен женился, Берардье руководил церемонией, а Максимилиан зарегистрировал (?) брак.
Во времена Робеспьера стипендиаты более не различались от студентов незнатного происхождения тем, что были по другому одеты или хуже питались; но они все еще были в невыгодном положении по сравнению с богатыми мальчиками, которые могли жить в относительном комфорте, держать при себе слугу и смотреть сверху вниз на простые объекты благотворительности(?). Робеспьер, один из беднейших мальчиков в школе, был вынужден экономить деньги на одежде, чтобы потратить их на парикмахера или на книги: в 1775 г. и вновь в 1778 г. ему пришлось обращаться с просьбой к своему Prefet d etudes, о приличном костюме, чтобы вручить адрес ЛюдовикуXVI, или выразить свое почтение своему патрону, арасскому епископу.
Но в школе бедность – не препятствие для дружбы. В течении своих первых двух лет в Париже Максимилиан мог найти убежище от трудностей своей новой жизни в комнатах своего родственника, мсье Делароша, каноника Нотр-Дама.; его смерть в 1771 г. направила мальчика назад к его школьным товарищам, из которых самым близким, казалось, был умный и привлекательный мальчик из Гизы, на два года его моложе, по имени Камилл Демулен.
Другие, которые впоследствии получили определенную известность, были Фрерон, Дюпорт-Дюпетр, Суло и постоянный ученик из Нойона, по имени Ле Брюн(?). В годы могущества Робеспьера человек по имени Дюбуа написал чтобы напомнить ему, что они ходили в школу бок о бок и дипломатичный аббат Ноэль признавал легкое пренебрежение знакомством(?)
Со всеми поводами, чтобы работать, и немногими интересами за пределами школы, у Робеспьера был устойчивый. Даже блистательный прогресс в классических языках. Между 1769 и 1776 г. имя Людовика Франциска Максимилиана Мари Изидора Робеспьера Atrebas (то есть родом из Арраса) шесть раз в призовых листах за успехи в латинской и греческой поэзии и переводах; и в 1775 г. он был настолько очевидно первым учеником по классическим языкам, что он был избран, чтобы прочесть речь на латыни, приветствовавшую Людовика XVI и Марию-Антуанетту, когда они посетили колледж на обратном пути со своей коронации в Реймсе: свидетель отметил, что король доброжелательно посмотрел на мальчика, который однажды потребует его смерти. Эти успехи, разумеется, (почему разумеется?), были результатом не сколько природного гения, сколько способностью трудится. «Он был работяга, -говорил один из его учителей, -но heavy in hand -??? ,как вол за плугом», и трудолюбие стало отличительной чертой всего, что он предпринимал.
Об обучении Робеспьера не классическим наукам известно мало. Для Амеля кажется само собой разумеющимся, что «любимый ученик Эриво(?), должен был писать эссе, Дышащие стоической моралью и рвением к свободе». И он приводит прозвище Робеспьера, которое, за его воодушевление латинской риторикой, было дано ему самим Эриво, «римлянин»; также как, в сестринском воображении Шарлотты, он всегда получал первую награду. Больше можно узнать из пассажа в книге его друга Демулена «Французская революция и Брабант» в которой, говоря об их школьных днях, он напоминает Робеспьеру, как у профессоров, которые учили их ненавидеть собственное правительство, они выучились любви к свободе и страстно желали знать, когда же Франция сможет стать свободной.
Под таким влиянием они и росли, как и многие из их поколения, читая Вольтера, Рейналя, Руссо и других авторов Просвещения, чьи разлагающие работы (это, кажется, цитата…), контрабандой проносились, согласно Ройо, в колледж, парикмахером или золотарем(??), «голова Робеспьера была наполнено Руссо» и однажды, незадолго до 1778 осуществился визит в мансарду, в которой сам Жак-Жак доживал свои последние дни.(Далее перевод отрывка – не мой). «Я видел тебя, - писал Максимилиан годами позднее, - на склоне твоих дней, и это воспоминание является для меня источником горделивой радости; я созерцал твои величавые черты; я видел печать скорби, на которую осудила тебя людская несправедливость».
4.
Какой характер был у Робеспьера в колледже? Существуют два мнения, и они едва ли совместимы. Одно принадлежит его биографу Ле Блану, великому элемозинарию Его Святейшества Пруяру, и его школьному товарищу Фрерону; другое – его сестре Шарлотте. «Он был таким же в колледже,» - говорит Фрерон- «каким и в свои последние дни – меланхоличный, замкнутый и желчный; завидующий успехам своих товарищей, он никогда не принимал участия в их играх, а уходил на одинокие прогулки, шагая в манере мечтателя или инвалида. В нем не было ничего юношеского. Его беспокойное лицо всегда искажалась конвульсивными гримасами, которые мы знаем так хорошо. Молчаливый, необщительный, замкнутый, скрытный, его наиболее заметными качествами были самолюбие, непреодолимое упрямство, укорененная нечестность. Я не могу припомнить, чтобы я видел его улыбающимся. Если кто-то обижал его, он выучился лицемерно скрывать свое негодование. Ле Блан говорит, что некая мадам Мерсье из Арраса, посылая своего сына на собственные средства в Луи-ле-Гранд, писала, чтобы он «не имел никаких дел с юным Робеспьером, который, между нами, обещает превратиться в подлеца», и описывает его, как тихого, самодовольного, непопулярного мальчика, который совершенно не заботился о морали, и возмущался, когда о ней заботились другие».
Это свидетельство крайне сомнительно. Фрерон, один из шайки, которая свергла Робеспьера, поставлял свои воспоминания, как материал для анти-робеспьеристского рапорта Куртуа. Ле Блан был католик, роялистский беженец, который ненавидел все связанное с революцией. Пруйяр был священником – эмигрантом у которого также не было причины щадить апостола Верховного Существа или инициатора его изгнания, и порицания мадам Мерсье, если они действительно относились к Максимилиану, а не к его младшему брату, Огюстену, могут означать лишь, что она была шокирована его либеральной и скептической манерой разговаривать, когда он проводил время от времени каникулы в Аррасе.
С другой стороны, сообщение Шарлотты о школьных днях ее брата превращало его в традиционного героя школьных повестей. (далее перевод не мой) «Я слышала, -Лаппонерей заставляет ее говорить, - что его очень любили учителя и товарищи…в продолжении всего этого времени не произошло ни одной ссоры между ним и его товарищами, настолько у него был ровный и мягкий характер. Он стал защитником младших против старших, стоял всегда на их стороне, даже дрался, чтобы защитить их, когда его красноречие не увенчивалось успехом». Это всегда был тезис Шарлотты, что ее брат, бывал победителем в случаях угнетения, в случаях ли с школьными хулиганами, с несправедливостью ли закона, или тиранией государства. Мы не можем доказать, что она преувеличивает, но весьма вероятно, что настоящий пассаж, еще один пример этой привлекательной защиты.
5.
Говоря об одном предмете – а именно о религии – мы находимся на более твердой почве. Робеспьер уехал в Колледж обыкновенным, а может быть и убежденным католиком, он оставил его обычным, если не убежденным скептиком. Бок о бок с классическим и философским образованием, и постоянным увлечением им, существовала католическая система с ее ежедневными службами и мессами, принудительной ежемесячной исповедью, причастием (как минимум) перед всеми великими праздниками и затворничества, которыми открывался каждый Академический год.
Первый год обучения Максимилиана в Колледже был отмечен смертью в возрасте 16 лет набожного юного ученика, Дж. М. Л. Г. Декалога (?) де ля Пери, чья история его нравоучительной жизни была напечатана вскоре после элемоназинарием (официальный папский раздатчик милостыни) Робеспьера, аббатом Пруяром и стала классическим руководством для благочестивых. Первые годы в школе Максимилиану должно было быть трудно сопротивляться давлению официальной набожностью, и он был одно время обычным честным причащающимся. Но, когда он вырос, и его жизненный опыт расширился, в уме у него произошла перемена, едва ли менее обычная, чем в наше время; и хотя он никогда полностью не отступался(??) от церковных традиций, он признался спустя годы, «что он был довольно плохим католиком, даже в Колледже. В крайне высокопарном пассаже, основанном, вероятно, на воспоминаниях Пруяра, но окрашенном его собственной нетерпимостью, Ле Блан так описывает эту перемену. « Из всех обязательных правил в школьном образовании», - пишет он, - «ни одно, казалось, не было более сложным или чуждым по духу, чем те, которые носили особо религиозный характер…Молитва и проповеди, службы и исповедь были одинаково ненавистны для него, и он исполнял свои обязанности в этом отношении с сердцем, полным негодованием. Поскольку он не мог избежать присутствия во время религиозных обрядов, он принимал в них участие совершенно безжизненно. Он держал, как будто он был вынужден, Часослов в руке, но не листал страниц. Когда его товарищи молились, его губы были сжаты; когда они пели, он молчал. Даже среди Святых Тайн, и у подножия алтаря, неся Святой Дар (?), когда любая внешняя непочтительность была бы замечена, было легко заметить, что его мысли и интересы были далеки от бога, которого его просили почитать. Когда позже, как ученик старших классов, он не был более вынужден ходить к причастию, он совершенно прекратил это делать. Во время религиозных (?) уединений он и не пытался скрыть скуку. Если его исповедник, аббат Асселин, иногда доводил его до слез, это необычное проявление эмоций было скорее знаком боли, чем раскаяния».
Мы скорее назовем это обычным, чем убежденным скептицизмом. Существуют, в любом случае, мало свидетельств, что в какой-либо период своей жизни, Робеспьер был достаточно заинтересован в обрядовой стороне католицизма, чтобы продумать до конца
свою позицию в одиночестве или против сложностей (????): все наводит на мысль, что он. вероятнее всего, разделял модную реакцию против ортодоксии предшествующих поколений - реакции, которая не была несовместима в его случае с пережитком подлинной веры в господство Провидения, или со стремлением к почти пуританской моральной дисциплине.
Именно здесь Луи-де –Гранд оставил свой самый продолжительный знак. Можно честно предположить, что книги аббата Пруяра «Жизнь добродетельных учеников» и «Образец добродетельных людей», редко читались его учениками, предположительно с насмешкой, и что ненормально добродетельная жизнь, рекомендованная набожным автором, не нашла много последователей среди школьных товарищей Робеспьера: но дисциплинарная система. Внедряемая в его «Инструкции в форме регламента для maitres des quartier» была основой, которой невозможно было избежать, их повседневной жизни. В школе, как и в часовне, в зале и дортуарах, как и в течении игр и прогулок, всегда присутствовал maitre des quartier, чтобы насаждать порядок и хорошие манеры. И быстро предотвращать, любыми мерами, умышленным шпионажем, вторжение волков в загон для скота. В школе у каждого мальчика был свой стол, в котором он держал свои книги и письменные принадлежности, свои личные вещи и пеньюар. Который он надевал для ежедневного причесывания. Это была обязанность учителя(?), поддерживать тишину во время подготовки к занятиям, ставить хорошие или плохие отметки за поведение, посылать еженедельные рапорты Принципалу и осматривать столы в поисках «вредных» книг и рисунков. Он всегда должен был присутствовать в Зале, чтобы насаждать порядок и хорошие манеры, наблюдать, как старшие мальчики, как они иногда делали, прислуживали младшим, и организовывал чтение какого-либо благочестивого труда. Ночью он проходился по дортуарам, чтобы увидеть. что каждый мальчик был в своем собственном алькове, должным образом вымытый и в хорошо застеленной постели, а их одежда аккуратно сложена, прежде чем погасить огни. Во время перемен его обязанности были очень тяжелыми. Мальчики «спускались с цепи» в саду, чтобы играть в мяч, за чем он должен был смотреть с постоянной заботой о том, чтобы меньше бойких мальчиков могли покалечить друг друга, недовольные не нарушали правил, или настоящим шалопаям собираться вместе для худших целей. Даже Decalogue, мог выбежать на улицу против правил, чтобы увидеть проходящую религиозную процессию. По праздникам были прогулки, также под присмотром учителя, к загородному дому, принадлежащему к школе, или, в качестве особого удовольствия к Дому Инвалидов и другим достопримечательностям Парижа; мальчикам должны были даже давать дополнительные карманные деньги, чтобы купить на них фрукт или отдать их нищему, но их должны были держать вдали от речных берегов, замерзших прудов, закусочных и других опасных мест. Эта суровая система, насаждаемая девять месяцев в году, могла вызывать негодование, но едва ли ей можно было противостоять, и, хотя она превратила некоторых мальчиков в мятежников, другие превратились в резонеров.
6.
Речь Робеспьера, приветствовавшая Людовика XVI, так воспламенила его литературные амбиции, что ко времени его перехода от риторики к философии (январь 1776) он задумал написать ради приза похвалу Людовику XII и написал М. Тарже, хорошо известному парижскому адвокату, прося о копии недавнего обращения М. де Сен-Ламбера во Французскую Академию.
Два или три года спустя он закончил свой «базовый университетский курс» и начинал выбранный им курс права. Снова он обращается к главе парижской адвокатуры – Дюпати, автору книги об уголовном праве – за советом, касающемся выбора книг для чтения. «Я хочу быть адвокатом», пишет он. «Мне известно, сколь многие качества нужны, чтобы прославиться в этой профессии. Я притязаю по меньшей мере на одно из них, пылкие амбиции и безусловное желание преуспеть».
Но то, что было продолжением к этому письму, именно где и как Робеспьер рассматривал свое изучение права, оставляет кое-что непонятным. Монтжойе(?), враждебный традиционалист, утверждает, что когда Максимилиану было шестнадцать или семнадцать (что было, в любом случае, на два года слишком рано), «двое его родственников, которые были в Париже, посоветовали ему изучать право, и присоединиться к парижской адвокатуре; и что они договорились с Ферьером(?), хорошо известным барристером, взять Максимилиана в свое жилье для этой цели. Когда пришло время ему основать свою собственную практику, продолжает рассказ, один из «благодетелей Робеспьера» пришел повидать Ферьера, и ему было сказано, что характеристики Максимилиана в колледже льстили его способностям, что «у него скудный ум без особой рассудительности и трезвости ума», и что ему лучше начать свою легальную карьеру в Аррасе, где его фамилия может помочь ему, чем в Париже. Итак, он поехал обратно в Аррас, «лелея в своем сердце стыд, презрение и план мести». Совершенно другой рассказ, но столь же искаженный неприязнью, встречается в «Мемуарах» Бриссо, в пассаже, описывающем его собственное правовое обучение в Париже. «Прежде чем оставить тему комнат (?) Нолье, - пишет он, - я должен припомнить явление, шанс наблюдать которое я получил, будучи вторым клерком, человека, все еще играющего поразительную роль в Конвенте, но против чьей будущей известности я бы поставил на кон все. Невежественный, без каких-либо знаний по любому научному предмету, неспособный задумать или высказать какую-либо идею, он, неизбежно обречен был на нечестную карьеру».
Тогда Бриссо был у Нолье отца в течении нескольких последних месяцев 1774,и впоследствии с сыновьями Нолье, и с одним Окантом(?), который в свою очередь унаследовал практику после 1778; тогда как Робеспьер не мог начать изучения права ранее 1778;пока нет другого свидетельства, что он занимался этим у Нолье. Самое большое, что можно допустить, на основании этого крайне сбивающего с пути упоминания,это то, что оба молодых человека могли встречаться.
Опять же слой правды, если он здесь есть, лежащий в основе неблагосклонного мнения о возможностях Робеспьера, в чем соглашаются оба свидетельства,состоит в том, что, хотя он обучался праву в Париже, он никогда здесь не практиковал. Но в этом не было ничего необычного или неожиданного.
То, чему он выучился из своих книг и у Феррье, было скорее теоретическим, чем практическим знанием. Оно дало ему возможность получить свою степень по праву и чтобы его имя вписали в реестр (?) Парижского парламента. Но не существует надежного свидетельства, что для него это было нечто большее, чем формальность; и через три месяца - слишком рано для какого-либо финала несбывшихся надежд в Париже - мы находим его получившим право адвокатской практики в Аррасском суде.
Возможно, что Леуэс(?) обоснованно предполагает, что часть этого периода Робеспьер " вел жизнь, полную честной бедности, уединения и учебы" в маленькой комнатке в пятом доме по улице Сен-Жак, но, в действительности, у нас нет об этом никакого свидетельства; нет также никаких причин предполагать, что он оставил Колледж, который столько лет был его домом.
19 июля 1781 г. по докладу Принципала, в котором говорится о "выдающихся способностях" Робеспьера, его "хорошем поведении в течении 12 лет" и его успехах, как в получении премий в университете(?), так и на экзаменах по философии и праву, ему присуждается прощальная премия, в почти беспрецедентном размере 600 ливров и его стипендия в Луи-ле-Гранд передается его брату Огюстену.

@темы: литература, личности в революции

---

Революционный кроссворд

[Commissar Paul]

Никто не хочет размяться?
www.diletant.ru/crossword/6411184/

@темы: революция в умах и сердцах