Grau, teurer Freund, sind alle Theorie, und grün des Lebens goldner Baum (Goethe)
Об авторе книги (аннотация к изданию):
Ги Шоссинан-Ногарэ – специалист по 18 столетию при École des Hautes Études en Sciences Sociales, Paris. В своих многочисленных произведениях он проявил себя не только как внимательный к деталям историк , но и как мастер увлекательного и изящного повествования. Его биографии Мирабо и мадам Ролан были высоко оценены критикой и с восхищением приняты публикой.
Этот эпизод о том, как мадам Ролан пыталась заручиться поддержкой Робеспьера, и как произошёл окончательный разрыв между жирондистами и монтаньярами
читать дальшеСо времени своего возвращения в Париж Манон лишь изредка видела Робеспьера. Она решила сделать первый шаг и попыталась завоевать его - конечно же, она была уверена в успехе. Её самоуверенность и убеждённость в моральном превосходстве, её заразительное поклонение перед талантливыми людьми – всё это двигало Манон к тому, чтобы совершить этот политический манёвр, который в случае успеха означал бы несомненную выгоду для жирондистской партии. Смелое и рискованное предприятие, в которое она вложила всё своё кокетство и ум.
Робеспьер принадлежал к тем редким смертным, к которым ей так и не удалось войти в доверие. Затянутый в своё целомудрие, он оказывал ей постоянное сопротивление. Превосходство Манон раздражало его, её попытки сближения порождали в его болезненно-закрытой душе самые прекрасные и самые ужасные видения. Манон знала и видела его насквозь и не боялась. Она сделала первый шаг и пригласила его на один из своих вечеров. И, похоже, что она проявила при этом столько заинтересованности, что от Робеспьера не могла укрыться вся степень её участия в текущих делах. Она расточала ему похвалы, но ах – этого было мало, всегда мало. Только чрезмерное восхваление могло удовлетворить того, кто упивается одобрением толпы. Но ещё больше похвал выглядели бы неуместно и были бы уже неприкрытой лестью.
„Только с помощью проницательности и стараний мудрых патриотов намереваюсь я способствовать всеобщему благу. Вы – один из первых, кто относится для меня к этой категории. Приходите скорее, мне необходимо вас видеть, чтобы снова выразить вам мои неизменные чувства“.
Робеспьер не принял этого настойчивого приглашения.
И всё-таки в первой половине апреля (1792) состоялась их доверительная встреча у Манон.
После этой встречи разрыв стал окончательным. Что сказали они друг другу? Этого мы не знаем. Ясно то, что Манон не удалось подчинить Робеспьера, не удалось не только убедить его в своих взглядах, но даже заручиться хотя бы его нейтралитетом. Через несколько дней он начал посылать по адресу кабинета ядовитые стрелы и обвинять бриссотистов в заговоре. Робеспьер потерпел политическое поражение, которое должно было быть очень болезненным для его самолюбия и авторитета. В то время он начал представлять себя как высокоморального, несправедливо оклеветанного гражданина, в то время как сам он клеветал на каждого, кто стоял на пути его честолюбия или раздражал его своим талантом. Клуб якобинцев стал его кафедрой и исповедальней; там всё крутилось вокруг него. С флангов раздавались рукоплескания его сторонников. Но даже в этом обществе, которое без сомнения было его царством, имел он в большей мере успех у дам и простонародья, нежели у образованных мужчин. Многие депутаты законодательного собрания посещали клуб, и те, которых он уже считал личными врагами – Гадэ, Вернио и Бриссо – имели в нём немаленькое влияние. То, что позицию Робеспьера разделяли немногие, было доказательством его изоляции и необязательно мудрости. 20 апреля среди всеобщего воодушевления была объявлена война, с которой он с самого начала боролся. Даже пацифистски настроенный Кондорсэ поддержал войну: принимая во внимание Лигу, образовавшуюся против независимости нации и конституции, он считал войну необходимой для защиты свободы. Сторонники Робеспьера отреагировали жестокой атакой на кабинет и его сторонников.
Так на заседании клуба 25 апреля началась другая война, братоубийственная война между двумя партиями, связанными революцией и разъединёнными разными представлениями о методах её продолжения. Сначала необходимо было покончить с удалением проигравших. Шабо и Колло д Эрбуа, спутники Робеспьера, начали битву. Они заявили, что Бриссо и Кондорсэ руководят заговором, целью которого является подготовка военного переворота во главе с Лафайетом, который должен стать новым Кромвелем. Можно ли было верить таким сказкам? Робеспьер излил свою желчь по адресу людей, которые с большей ловкостью или удачей чем он умеют выдвигать своих министров и обвинил интриганов в заигрывании со двором. Как обычно, он пообещал позже разоблачить заговоры своих врагов, пока же в неясных и клеветнических выражениях распространялся он о „целой сети заговорщиков“, ничего не сказав об их мотивах и средствах.
Бриссо ответил на это горячей и смелой речью, в которой защищал честь Кондорсэ. Он открыто обвинил Робеспьера, назвав его тем народным трибуном, которые льстят народу, чтобы его подчинить, которые во имя свободы тиранизируют общественное мнение и подозревают добродетель, потому что она не даёт себя унизить. „Тот, кто выступает против войны, - не есть друг свободы, но поддерживает врагов Конституции, верных друзей деспотизма“.
Затем на трибуну вошёл Гадэ. Не обращаясь прямо к Робеспьеру, он провозгласил: „ Я обвиняю человека, который свою гордость ставит выше общественного дела, человека, который только и делает, что говорит о патриотизме, и в то же время не принимает должности, которую ему предлагают. Я обвиняю человека, который от честолюбия или несчастья сделался идолом народа“. Эти возмутительные слова, вызвавшие бурю возмущения у боготворившей Робеспьера публики, означали окончательный разрыв.
Манон, чувствовавшая всю тяжесть нанесённых жирондистам оскорблений, считала любой компромисс невозможным. Ей ничего не оставалось, как заявить Максимильяну об окончательном расставании. Обидные слова, которыми она это сделала, неизбежно должны были ещё усилить злобу „неподкупного“. Но как она – страстная чувствительная женщина – могла скрыть свой гнев и презрение? Ведь с этих пор Робеспьер представлялся ей смесью коварства, честолюбия и демагогии. Она решила, что была ослеплена, обвиняла себя в том, что увидела в нём добродетельного, самоотверженного Аристида, что поверила в его безграничную преданность общественному благу и свободе. Она признавалась, что должна была от многого отказаться и признать свою ошибку. Позиция кумира якобинцев была ничем иным, как несговорчивостью, его правда – предвзятостью, расчётливость и собственная выгода, личные подстёгиваемые честолюбием взгляды определяли его выступление против добрых граждан, неразделявших его убеждений. „Вы неискренни, господин Робеспьер, и те, кого вы обвиняете, лучше чем вы, потому что их враги это только враги Франции. Что касается заговорщиков, то поразмышляйте над самим собой, и тогда вам откроется, кто они на самом деле“. Письмо, в котором Манон таким образом делала Робесьеру выговор, было написано в гневе вечером 25 апреля, сразу же после заседания клуба. Робеспьер на него не ответил. Он уже был глубоко оскорблён, и этот последний аффронт только усилил его злобу. Манон допустила ошибку, хуже – неловкость: она отреагировала как глава партии и высказывала окончательный разрыв как будто от имени жирондистского кабинета. Одновременно, её реакция была реакцией женщины, разозлённой невниманием к ней („вы могли бы придти ко мне...вы меня избегали“) и отсутствием интереса со стороны мужчины, которого она обхаживала и у которого заискивала.
Ответственность за братоубийственную войну между Робеспьером и Жирондой несёт однако не только Манон. Эту войну в достаточной степени можно объяснить несхожестью характеров и взаимоисключающими амбициями. Но вместо того, чтобы залечивать раны, Манон поливала их кислотой: Своим непокорным темпераментом она обострила напряжение, добавила к нему горечи и придала борьбе накал своей страстности. Робеспьер в будущем отплатит всем друзьям Манон той же бешеной враждебностью; он успокоится лишь тогда, когда их уничтожит
Ги Шоссинан-Ногарэ – специалист по 18 столетию при École des Hautes Études en Sciences Sociales, Paris. В своих многочисленных произведениях он проявил себя не только как внимательный к деталям историк , но и как мастер увлекательного и изящного повествования. Его биографии Мирабо и мадам Ролан были высоко оценены критикой и с восхищением приняты публикой.
Этот эпизод о том, как мадам Ролан пыталась заручиться поддержкой Робеспьера, и как произошёл окончательный разрыв между жирондистами и монтаньярами
читать дальшеСо времени своего возвращения в Париж Манон лишь изредка видела Робеспьера. Она решила сделать первый шаг и попыталась завоевать его - конечно же, она была уверена в успехе. Её самоуверенность и убеждённость в моральном превосходстве, её заразительное поклонение перед талантливыми людьми – всё это двигало Манон к тому, чтобы совершить этот политический манёвр, который в случае успеха означал бы несомненную выгоду для жирондистской партии. Смелое и рискованное предприятие, в которое она вложила всё своё кокетство и ум.
Робеспьер принадлежал к тем редким смертным, к которым ей так и не удалось войти в доверие. Затянутый в своё целомудрие, он оказывал ей постоянное сопротивление. Превосходство Манон раздражало его, её попытки сближения порождали в его болезненно-закрытой душе самые прекрасные и самые ужасные видения. Манон знала и видела его насквозь и не боялась. Она сделала первый шаг и пригласила его на один из своих вечеров. И, похоже, что она проявила при этом столько заинтересованности, что от Робеспьера не могла укрыться вся степень её участия в текущих делах. Она расточала ему похвалы, но ах – этого было мало, всегда мало. Только чрезмерное восхваление могло удовлетворить того, кто упивается одобрением толпы. Но ещё больше похвал выглядели бы неуместно и были бы уже неприкрытой лестью.
„Только с помощью проницательности и стараний мудрых патриотов намереваюсь я способствовать всеобщему благу. Вы – один из первых, кто относится для меня к этой категории. Приходите скорее, мне необходимо вас видеть, чтобы снова выразить вам мои неизменные чувства“.
Робеспьер не принял этого настойчивого приглашения.
И всё-таки в первой половине апреля (1792) состоялась их доверительная встреча у Манон.
После этой встречи разрыв стал окончательным. Что сказали они друг другу? Этого мы не знаем. Ясно то, что Манон не удалось подчинить Робеспьера, не удалось не только убедить его в своих взглядах, но даже заручиться хотя бы его нейтралитетом. Через несколько дней он начал посылать по адресу кабинета ядовитые стрелы и обвинять бриссотистов в заговоре. Робеспьер потерпел политическое поражение, которое должно было быть очень болезненным для его самолюбия и авторитета. В то время он начал представлять себя как высокоморального, несправедливо оклеветанного гражданина, в то время как сам он клеветал на каждого, кто стоял на пути его честолюбия или раздражал его своим талантом. Клуб якобинцев стал его кафедрой и исповедальней; там всё крутилось вокруг него. С флангов раздавались рукоплескания его сторонников. Но даже в этом обществе, которое без сомнения было его царством, имел он в большей мере успех у дам и простонародья, нежели у образованных мужчин. Многие депутаты законодательного собрания посещали клуб, и те, которых он уже считал личными врагами – Гадэ, Вернио и Бриссо – имели в нём немаленькое влияние. То, что позицию Робеспьера разделяли немногие, было доказательством его изоляции и необязательно мудрости. 20 апреля среди всеобщего воодушевления была объявлена война, с которой он с самого начала боролся. Даже пацифистски настроенный Кондорсэ поддержал войну: принимая во внимание Лигу, образовавшуюся против независимости нации и конституции, он считал войну необходимой для защиты свободы. Сторонники Робеспьера отреагировали жестокой атакой на кабинет и его сторонников.
Так на заседании клуба 25 апреля началась другая война, братоубийственная война между двумя партиями, связанными революцией и разъединёнными разными представлениями о методах её продолжения. Сначала необходимо было покончить с удалением проигравших. Шабо и Колло д Эрбуа, спутники Робеспьера, начали битву. Они заявили, что Бриссо и Кондорсэ руководят заговором, целью которого является подготовка военного переворота во главе с Лафайетом, который должен стать новым Кромвелем. Можно ли было верить таким сказкам? Робеспьер излил свою желчь по адресу людей, которые с большей ловкостью или удачей чем он умеют выдвигать своих министров и обвинил интриганов в заигрывании со двором. Как обычно, он пообещал позже разоблачить заговоры своих врагов, пока же в неясных и клеветнических выражениях распространялся он о „целой сети заговорщиков“, ничего не сказав об их мотивах и средствах.
Бриссо ответил на это горячей и смелой речью, в которой защищал честь Кондорсэ. Он открыто обвинил Робеспьера, назвав его тем народным трибуном, которые льстят народу, чтобы его подчинить, которые во имя свободы тиранизируют общественное мнение и подозревают добродетель, потому что она не даёт себя унизить. „Тот, кто выступает против войны, - не есть друг свободы, но поддерживает врагов Конституции, верных друзей деспотизма“.
Затем на трибуну вошёл Гадэ. Не обращаясь прямо к Робеспьеру, он провозгласил: „ Я обвиняю человека, который свою гордость ставит выше общественного дела, человека, который только и делает, что говорит о патриотизме, и в то же время не принимает должности, которую ему предлагают. Я обвиняю человека, который от честолюбия или несчастья сделался идолом народа“. Эти возмутительные слова, вызвавшие бурю возмущения у боготворившей Робеспьера публики, означали окончательный разрыв.
Манон, чувствовавшая всю тяжесть нанесённых жирондистам оскорблений, считала любой компромисс невозможным. Ей ничего не оставалось, как заявить Максимильяну об окончательном расставании. Обидные слова, которыми она это сделала, неизбежно должны были ещё усилить злобу „неподкупного“. Но как она – страстная чувствительная женщина – могла скрыть свой гнев и презрение? Ведь с этих пор Робеспьер представлялся ей смесью коварства, честолюбия и демагогии. Она решила, что была ослеплена, обвиняла себя в том, что увидела в нём добродетельного, самоотверженного Аристида, что поверила в его безграничную преданность общественному благу и свободе. Она признавалась, что должна была от многого отказаться и признать свою ошибку. Позиция кумира якобинцев была ничем иным, как несговорчивостью, его правда – предвзятостью, расчётливость и собственная выгода, личные подстёгиваемые честолюбием взгляды определяли его выступление против добрых граждан, неразделявших его убеждений. „Вы неискренни, господин Робеспьер, и те, кого вы обвиняете, лучше чем вы, потому что их враги это только враги Франции. Что касается заговорщиков, то поразмышляйте над самим собой, и тогда вам откроется, кто они на самом деле“. Письмо, в котором Манон таким образом делала Робесьеру выговор, было написано в гневе вечером 25 апреля, сразу же после заседания клуба. Робеспьер на него не ответил. Он уже был глубоко оскорблён, и этот последний аффронт только усилил его злобу. Манон допустила ошибку, хуже – неловкость: она отреагировала как глава партии и высказывала окончательный разрыв как будто от имени жирондистского кабинета. Одновременно, её реакция была реакцией женщины, разозлённой невниманием к ней („вы могли бы придти ко мне...вы меня избегали“) и отсутствием интереса со стороны мужчины, которого она обхаживала и у которого заискивала.
Ответственность за братоубийственную войну между Робеспьером и Жирондой несёт однако не только Манон. Эту войну в достаточной степени можно объяснить несхожестью характеров и взаимоисключающими амбициями. Но вместо того, чтобы залечивать раны, Манон поливала их кислотой: Своим непокорным темпераментом она обострила напряжение, добавила к нему горечи и придала борьбе накал своей страстности. Робеспьер в будущем отплатит всем друзьям Манон той же бешеной враждебностью; он успокоится лишь тогда, когда их уничтожит
@темы: литература, личности в революции, жирондисты
